Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

Когда возбуждение народа доходило до апогея, Андрей вытаскивал ошалевшего краба на свет божий, и тот сонно шевелил клешнями и дрыгал ногами - ему явно было плохо. По мере увеличения испускаемого запаха, банку переместили сначала в коридор, потом на лестничную площадку, потом на ступеньки подвала, затем в самый дальний угол подвала. Краб то ли сдох, то ли был съеден, но до сих пор ходили невнятные слухи о таинственных подвальных стуках и об укушенных загадочной тварью за большой палец левой ноги.

Улыбаясь забавным воспоминаниям, Слава постоял в проеме, ведущем в крабовое логово, потирая руки и хлюпая носом, ему тут же пришла мысль о теплом лете, беспечных днях, в роли дриады представилась Марина, лежащая обнаженной на поляне, прорезанной мозаикой света и тени от медитативно качающейся листвы, вспомнились вязкая, ленивая пустота и тишина сиесты, мороженое со взбитыми сливками, велосипеды и книги. Сильный порыв ветра смыл задумчивость пригоршней холодных капель на шею, Слава рассмеялся, сам себе погрозил пальцем и стал подниматься по лестнице на второй этаж. Лестница была деревянной, слегка поскрипывающей, но очень милой и родной. Он подумал, что наверняка у некоторых вещей есть способность существовать вне времени и пространства, в виде безобидной чистой идеи, принимая образ чего-то банального, обыденного, просто и естественно встраивающегося в любую, сколь угодно сложную картинку бытия. Взять хотя бы эту самую лестницу - четыре пролета, давно не крашенные коричневые ступеньки, посредине протертые до грубого волокнистого дерева, неуклюжие деревянные перила, теплые на ощупь в любую погоду и время года. Сколько всего на ней происходило - по ней спускались и поднимались, с нее падали и ее красили, резали перочинными ножичками, устраивали из коробок прибежище для бездомных котят, втаскивали и вытаскивали мебель, рассыпали сумки со снедью и взламывали захлопнувшиеся двери топором, целовались, чистили сапоги, курили, ругались, занимались любовью и дрались.

Не стоит выводить из этого перечисления глубокобессмысленные обобщения, вроде - жизнь есть лестница, фальшивые прозрения, наподобие - жизнь не идет, просто мы поднимаемся и спускаемся по лестнице, лицемерные афоризмы, как то - вверх по лестнице, ведущей вниз. Речь не о том. Просто данная конкретная лестница попадалась Славе несколько раз на протяжении всей его долгой жизни. Они не были просто похожими, его не обманывала память - это были одна и та же вещь, уникальная и неповторимая - здесь, в Германии, там, в Союзе, и еще дальше - у озера. Он отмечал сей факт без особого удивления, без рефлексии, почти походя, тут же заметая восторг узнавания грязной шелухой одолевающих проблем. Что-то мы все-таки очень здорово не понимаем в мире, не замечаем, а если и замечаем, то сразу же забываем удручающие несвязки, помарки, дыры, в конце концов, в окружающей реальности. "Расслоение" предметов, непонятные трамвайные маршруты, никак не вписывающиеся в трехмерную логику, случайные люди, спрашивающие сколько сейчас времени и вполне уверенные, что находятся сейчас в совсем другом городе и в другом году, городские карты, вопиюще противоречащие действительному положению вещей. Мы готовы скидывать это все на обманчивую память, на ошибки топографов и не полную вменяемость случайного собеседника. Мы воспринимаем мир искаженно, верим глазам и здравому смыслу, забывая об огроменном слепом пятне, где и резвятся наши рациональность, здравый смысл и убогие "общепринятые" теории.

Слава остановился перед такой родной и знакомой дверью с крохотным глазком, окрашенной масляной краской в голубой цвет и криво нарисованным красным номером "47", непонятно откуда взятым, так как по всем расчетам здесь должен был красоваться номер "12", ну, в крайнем случае, - "13". Еще одна загадка мироздания, на которую не обещали давать ответ. Звонить он не стал, хотя все наверняка уже встали, открыл дверь своим ключом, висевшим у него на шее вместе с секундомером, и окунулся в уют натопленной квартиры и какофонию самых разнообразных звуков - шум воды в кранах, свист кипевшего чайника, утробный гул печки в гостиной, визг Катьки, музыку из приемника (телевизор молчал с самого приезда в Германию, показывая лишь замечательное по качеству изображение). Мама возилась на кухне, Катька разнагишенная носилась по всем двум комнатам, прыгала с кровати на кровать, стаскивала с кресел паралоновые подушки в желтых меховых накидках, отец невозмутимо брился в коридоре, немыслимым образом вывернув челюсть, короче говоря, помощь Славы пока никому не требовалась, ванная, на удивление, пребывала в пустоте и спокойствии и, кто-то даже позаботился не выключить воду и не погасить колонку. Горячая вода жутким напором хлестала прямо в сливное отверстие, никелированный кран дрожал и дребезжал, пар подымался до потолка и сквозь него загадочно светились стройные ряды синих огней в нагревателе, тронутом патиной ржавчины и украшенным богатой коллекцией наклеек с изображениями гербов немецких городов. На самом почетном месте - в геометрическом центре дефицитного сооружения, имеющегося не в каждой квартире (кое-где до сих пор топили титаны), красовался герб Пархима - коронованный красный бык с печальными глазами и большими слюнявыми губами. Славе бык нравился необычайно.

Вообще, как иногда Славе казалось, ванная комната была самым большим помещением в их квартире. Ванная, отнюдь не маленькая, стиральная машина, деревянный ящик из-под велосипеда, теперь наполненный непонятным барахлом, сам велосипед "Уралец" как-то терялись здесь, скрадывались. К тому же, шумы и голоса здесь явственно имели если не эхо, то некую гулкость, которую можно наблюдать или в совсем пустых комнатах, или в очень больших залах с хорошей акустикой. И, наконец, ощущение простора дополнял непонятный холод, не изгоняемый отсюда ни горячей водой, ни жарко натопленной маленькой печкой, ни душным и изнуряющим летом, когда везде открыты настежь окна.

Разогретое тело уже стало остывать, тепло через босые ноги уходило в холодные деревяшки пола, зубы начинали постукивать, но Слава не залезал в воду. Это тоже был кайф, даже еще больший чем удовольствие, удовольствие от тепла, от сытости, от молодости и беззаботности. Страх, боль, тоска сильнее и ярче раскрашивают промокашку бытия с расплывающимися чернильными картинками незамысловатого физиологического наслаждения. Поэтому для полноты ощущений нужен карандаш - твердый, остро заточенный, продавливающий волокнистую мягкую основу яви, оставляющий на ней четкий след, можно даже с крохотными разрывами небытия - беспамятства, или совсем уж отвратительных переживаний тошноты, одиночества, жалости. Однако этим не следует злоупотреблять, все нужно в меру, и обычное закаливание - неплохой компромисс со все еще голодной душой.