Альгис Будрис - Падающий факел

Открыв дверь, секретарь Хеймс распластался по стене, чтобы дать им возможность войти в узкий вытянутый коридорчик, ведущий мимо кухни вглубь квартиры.

– Господин премьер-министр, господин министр обороны, – приветствовал их секретарь. – Все члены кабинета в сборе и находятся в гостиной. Президент Вайерман присоединиться к собранию с минуты на минуту.

– Спасибо, Хеймс, – отозвался Генович и отступил, пропуская Хармона, двинувшегося вперед и как обычно отметившего для себя ту перемену, которая под влиянием атмосферы этого места всегда происходила с ними: тот внезапный груз осознания собственной значимости и достоинства, который формализовал их манеры и изменял звучание голосов. Он прошествовал в гостиную с потертыми коврами и старой мебелью, где неудержимо рвались на волю пружины из кушетки и кресел, бархат с подлокотников которых был давно вытерт.

Являясь сюда, заметил себе Хармон со свойственным ему остроумием, мы попадаем под действие сил притяжения иного мира.

Неплохой каламбур, подумал он, раскланиваясь с многочисленными присутствующими, в свою очередь покидающих насиженные места, чтобы пожать руки и обменяться словами приветствия с вновь пришедшими. Помниться, молодой Такавара был по этой части большой мастер. Иногда он ухитрялся изобретать словесные шедевры, срабатывающие сразу на двух языках, от чего они становились еще острее. Он был лучшим из моих секретарей. Интересно, что сталось с ним в тот день, когда царила полная неразбериха, когда нам, после нелегкого старта, лишь с огромным трудом удалось пробиться сквозь заслоны кораблей пришельцев.

Тогда мы все были моложе, значительно моложе. Президенту и его кабинету удалось избежать пленения, и это казалось нам огромным достижением, почти залогом победы. Конечно, мы могли дождаться остальных и забрать и их тоже, но рисковать было нельзя, и поэтому улетели только те, кто в тот день представлялся наиболее важным. Но мы ошиблись. Мы все бросили своих Такавара, а без них оказались как без рук.

Стэнли приберег для него место рядом с собой на кушетке. Хармон с благодарностью занял его.

– Как поживаете, господин министр финансов? Как здоровье?

Стэнли, его ровесник, был одет в костюм очень похожий на его собственный, может быть чуточку более консервативный, но не уступающий по качеству. Они пользовались услугами одного и того же портного, и Хармон держал свои деньги в банке, где директорствовал Стэнли.

– Неплохо, неплохо, господин премьер.

В обыденной жизни Стэнли звал его Том.

– А как ваше здоровье, разрешите осведомиться?

– Благодарю, не жалуюсь.

Хармон оглянулся по сторонам, отметив по ходу, что с каждым разом вопросы о здоровье становятся все менее и менее формальными. Вот парадоксальный Йеллин, министр здравоохранения и благосостояния, сидит ссутулившись над своей тростью, устроив на набалдашнике одну на другой желтые руки и уставившись слезящимися глазами склеротика в никуда, в своем повседневном изношенном костюме и дешевых черных ботинках. Бок о бок с ним Дюплезис, который мог вполне сойти Йеллину за родного брата – Дюплезис чуть моложе и немного подвижнее, но и то и другое совсем немного. Хармон живо представил себе их меблированные комнаты, где эта пара обитает подобно отшельникам в своих сумрачных маленьких пещерах, коротая время за спорами о том, достаточно ли хороша сегодня погода для того чтобы, болезненно шаркая по каждой ступени, спуститься по лестнице вниз, посидеть в парке, и так день за днем все эти годы – вот кто наверное проклинает тот день, когда согласился лететь на Чиерон – эти люди считались старыми еще тогда, когда о пришельцах и слыхом не слыхивали, они затерялись в незнакомом мире, который, как вышло, и знать их не хотел.

В коридоре, ведущем в спальню, появился Хеймс.

– Господа, Президент объединенного правительства Земли и Солнечной системы.

Они все встали, кто быстрее, кто медленнее – целая комната пожилых людей.

Ральф Вайерман, появившийся через несколько секунд, выглядел не моложе их всех.

3

Президент был худ и сутулил плечи. Хармон машинально отметил бедственное положение президентского костюма – ощутимо выцветшую ткань, чему виной несомненно была влага от тела, в течение многих лет раз за разом пропитывающая ткань и высыхающая на ней, бесформенные и обвислые пиджак и брюки, вытянувшиеся и истончившиеся от бесконечных движений до такой степени, что никакая чистка и глажка уже не могли придать им должный вид.

Было видно, что президент устал. Его темные волосы поредели, стали тонкими и седыми. Глубокие морщины спускались вниз по его щекам и собирались в складки под вытянутыми челюстными костями. Острый нос выдавался вперед клювом, а в углах рта и щеках залегли глубокие впадины. Губы президента отличались слабо-голубоватым оттенком. Гибкая энергия и сила, отличавшие его во времена зрелости, исчезли без следа, уступив место напряженной непоколебимости, упрямству и болезненной целеустремленности. Во время последнего собрания Хармон с удовольствием отметил глубинный жизненный огонь, отблески которого замечались в глазах Вайермана. Но сегодня вечером угасли даже эти тусклые искры, подобно тому, как угасает последний сторожевой костер окруженной армии.

– Господа.

Дыхание, прорвавшееся наружу сквозь сухое горло президента, превратилось в голос.

– Добрый вечер, господин Президент, – проговорил Хармон, испытывая только одно желание: больше не приходить сюда никогда.

– Добрый вечер, Том.

Остальные члены кабинета тоже пожелали Президенту доброго вечера нестройным хором, и как только приветствия закончились, снова расселись по своим местам – один только Хеймс остался стоять позади президентского кресла.

Ну, что нас ждет сегодня? – пронеслось в голове у Хармона. Сразу после их появления на Чиероне заседания кабинета олицетворяли собой для них жизнь. В те дни у них был смысл: с правительством Чиерона постоянно велись переговоры, с официальными лицами Объединенной Центаврианской системы устраивались встречи, необходимо было организовать финансирование из фондов Солнечной системы, тех вложений, что были переведены в здешние банки до краха – да, то были бурные времена. Вместе с тем это было время медленного умирания, когда все действия их организации ужимались и чахли прямо на глазах; уже через полгода многостраничные петиции к Центаврианскому Конгрессу «усохли» до скупых резолюций, которые не печатались, а просто наговаривались в диктофон – год за годом стагнация наслаивалась над беглецами.

В те первые дни после прилета у них еще была надежда. Ходили даже разговоры о том, что Центавр может объявить войну пришельцам и освободить Землю. Но силы центавриан и пришельцев были почти равны – равны настолько, что никто не осмелился бы предсказать исход войны между ними. Солнце было от Центавра слишком далеко. Связующие нити медленно, но верно становились все тоньше. Язык их общения на планете, находящейся в четырех световых годах от родины, подвергся неизбежным изменениям. Их жизненные интересы, начавшись от глобальных проблем масштабов борьбы за межзвездные сферы влияния, постепенно измельчали до личных. Их воспоминания о планете, семена которой были заронены на здешнюю почву четыре сотни лет назад, приобрели все словесные атрибуты легенд, слезливых повторений далекого и туманного вида, превратились в сказания о маленьком архаичном мире в прошлом, теперь уже чужом, с которым торговые отношения не поддерживались ввиду вполне реального риска вооруженных конфликтов.