Люциус Шепард - Знаток тюрьмы

Дорога свернула влево и я увидел пристройку, выдающуюся с одного бока тюрьмы, лишенная окон конструкция высотой почти с главные стены, тоже из выветрившегося гранита, что спускалась по склону гребня, низ ее прятался в лесу. Мы поехали мимо рядов деревьев, по дребезжащему мостику и вдоль берега быстрой речки, чьи воды были минерально зелеными на спокойных участках, холодными и мутными как отрава во впадине, а потом пенились и бурлили на торчащих как пальцы валунах. Вскоре на противоположном берегу стал виден вход в пристройку: железные двери, окруженные гранитной аркой и охраняемые дедушками-пихтами. Фургон остановился, распахнулась задняя дверь. Когда стало очевидным, что водитель не намерен шевелиться, я выбрался наружу и встал на берегу, глядя вперед на свое будущее. Древний камень пристройки был так жестоко изъеден природой, что, казалось, он предвещает немыслимую тьму внутри, словно ворота, которые при открытии оказываются входом в мрачную друидскую колдовскую обитель, и все это в соединении с уединенностью и оглушительным шумом реки, заставляло чувствовать себя смиренным и крошечниы. Двигатель фургона взревел и водитель — некто таинственный за дымчатым стеклом — громко сказал через динамик на крыше: «У тебя десять минут, чтобы пересечь реку!» Потом фургон покатил, набирая скорость, и уехал.

В Вейквилле мне надели наручники, но не сковали ножными кандалами, не совсем нормальная процедура, и оставленного теперь в одиночестве меня подмывало бежать; но я был уверен, что некое невидимое оружие нацелено на меня, и подумал, что это, должно быть, экзамен или начальная стадия психологического мучения, предназначенного низвести меня до состояния, подобного Ристелли. Я осторожно ступил на камень прямо у берега, первый из примерно сорока таких камней, что вместе образовали опасную дорожку, и начал переход. Несколько раз, осаждаемый потоком воды, порывом сырого ветра, я скользил и почти что падал — по сей день я не знаю, пришел бы кто-нибудь на мое спасение. Шатаясь и вихляя, теряя равновесие, случайному наблюдателю я, наверное, казался образом заключенного, совершающего отчаянный прорыв к свободе. В конце концов, когда ноги мои уже дрожали от усилий, я достиг берега и пошел по гальке в сторону пристройки. Здание, как я уже сказал, заканчивалось аркой из рябого камня, с простой, как у сточного туннеля, кривой, а на ней было выбита надпись, но не «Оставь надежду всяк сюда входящий», как можно было ожидать, или какая-то равным образом угнетающая сентенция, но простые два слова, которые в данном контексте казались даже еще более угрожающими: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Железные двери покрылись оранжевыми пятнами коррозии, отдельные листы железа были сшиты рядами громадных заклепок с головками в форме девятиконечных звезд. Не было ни следа дверного молотка, колокольчика или чего-то другого шумящего, чем я мог бы воспользоваться, чтобы объявить о себе. Мне снова подумалось о побеге, но прежде чем под воздействием этого импульса я смог что-то сделать, двери тихо распахнулись внутрь и, движимый скорее не волей, а притяжением сосущей пустоты за ними, я вступил в тюрьму.

Моим первым впечатлением об Алмазной Отмели была тишина — столь глубокая и плотная, что представилось, что крик, который мне хотелось испустить, имел бы здесь ценность шепота. Свет имел тускло-золотой оттенок и был каким-то зернистым, словно смешанным с частицами мрака, и запах, хотя очевидно какого-то чистящего средства, не обладал обычной терпкостью промышленного очистителя. Однако самым любопытным было отсутствие административного персонала — ни охранников, на процедуры приема и инструктирования. Вместо того, чтобы попасть в изолятор, пока не решат, в какой блок и камеру меня отправить, пройдя дверь пристройки, я вошел в тюрьму, словно пилигрим, входящий в храм. Коридор бежал прямо, примерно через каждые пятнадцать ярдов прерываясь коротким лестничным маршем, в него выходили ярусы камер, старомодных обезьянников со сдвигающимися дверями и стальными решетками, большинство незанятых, а в тех, что были заселены, люди сидели, читая, глядя в стену или в телевизор. Никто не проявил ко мне ничего, кроме слабого интереса, весьма не похоже на проход сквозь строй пристальных взглядов и насмешливых выкриков, что мне пришлось пережить, когда вторгся в популяцию Вейквилла. В отсутствии привычных правил перехода, не направляемый никем, я продолжал идти вперед, думая, что рано или поздно столкнусь с официальным лицом, который запишет мое имя, откроет компьютерный файл или каким другим манером отметит мое прибытие. Поднимаясь по четвертому пролету, я мельком увидел человека, одетого в нечто похожее на кепи охранника и униформу, демонстративно вольно стоящего на верхнем ярусе. Я остановился, ожидая, что он заорет на меня, но его взгляд прошел мимо и, не сказав ни слова, он неторопливо удалился.

К тому моменту, когда я достиг шестого пролета, я оценил, что прошел приблизительно две трети длины пристройки, взобравшись на две трети высоты холма, на вершине которого покоились стены тюрьмы; и хотя я сохранял надежду, что найду хоть какое-то подобие властей, я решил попросить помощи и приблизился к долговязому, с круглым животиком мужику с розоватым куполом черепа, напоминавшем слегка потертую карандашную резинку, иллюзию поддерживали его крошечные глазки и все остальные в целом малозаметные черты лица. Он сидел в камере справа от лестницы, одетый — как и все в пределах видимости — в серые брюки и сходную по тону рубашку. Он поднял глаза, когда я подходил, посмотрел сердито и опустил записную книжку, в которой что-то писал. Воротца в его камеру были полуоткрыты, и я встал достаточно далеко от них, предчувствуя, что его дурное настроение может вспыхнуть пуще.

«Эй, брат», сказал я. «Что тут с этим местом? Никто не записывает прибытие и все такое?»

Мужик смотрел на меня секунду, вертя колпачок ручки. На его пальцах были слабые чернильные следы, тени старых татуировок. Точность его движений выражала определенную степень нервозности, но когда он заговорил, голос его был спокоен, свободен от рисовки. «Боюсь, я не могу тебе помочь», сказал он.

Я, наверное, был бы на знакомой почве, если б он отреагировал проклятием, угрозой, или раболепием, жульническим энтузиазмом, которые сигнализировали бы, что он воспринимает меня, однако его вежливый формальный ответ не соответствовал ни одному из моих ожиданий. «Я не прошу, чтобы ты встревал, мужик. Мне просто надо знать, куда идти. Я не хочу, чтобы мне надавали по яйцам только за то, что я неправильно свернул.»

Глаза мужика перекочевали на стену камеры; он, казалось, сосредотачивался, словно я был раздражителем, чье присутствие он силился превозмочь. «Иди, куда хочешь», сказал он. «В конце концов ты найдешь что тебе подойдет.»