Андрей Столяров - Сад и канал

На секунду мне показалось, что там — пробежали.

Молодой человек в сюртучке все не шел и не шел. Обстановка немного действовала мне на нервы. Потому что опять я услышал короткий, но явственный всхлип. Даже рокот дождя, в тот момент сыпанувший по крышам, а затем провалившийся вниз — не ослабил его.

Ощущение было, сознаюсь, не из приятных.

— Есть тут кто-нибудь?!.. — крикнул я в темную глубь стеллажей.

Голос мой утонул — навсегда, между толстыми книгами. И опять на мгновение показалось, что кто-то — перебежал. И лиловая вспышка опять озарила все здание. И усилился мерный клокочущий рокот дождя.

Мне, в конце концов, все это попросту надоело.

Я откинул барьерчик на стойке, преграждающий вход, и прошел сквозь дохнувшее мертвой бумагой хранилище — свет из лампочек на потолке в это время слегка потускнел, но зато впереди проступило какое-то желтое марево, что-то мерклое, слабое и неровное, как от свечи. Ощутимо запахло горячим растопленным воском. За хранилищем, оказывается, находился еще один зал. Правда, меньших размеров, зато чрезвычайно отделанный, весь — в портьерах, диванчиках, креслах и зеркалах. Между окон пестрели старинные гобелены, лепка хора курчавилась матовым серебром, и в настенных трезубцах действительно плавились свечи, а у двери, закрытой гардиной, — стоял человек.

Он был низенький, плотненький, крепко сбитый, лупоглазый, как будто родился совсем без век, светло-рыжие злые ресницы его торчали щетиной, а в глазах, как у зверя, была водянистая светлая жуть. Он был в длинной, до пола, ночной шелковистой рубашке, по манжетам и по оборке внизу — в сплошных кружевах, из которых выглядывали синие пряжки шлепанцев, круглый череп же был полускрыт нитяным колпаком. Впечатление он производил очень странное. И в особенности — розовое жабье лицо, обрамленное какими-то светлыми буклями. А в руках он держал почему-то серебряный молоток — ограненный, переливающийся камнями — и по блеску камней было видно, что руки его дрожат.

Человек обернулся ко мне, и глаза его чуть не вывалились.

— Ну?!.. — надорванным лающим голосом потребовал он. И притопнул короткой, по-видимому, кривоватой ножкой. — Сволочь!.. Немыть!.. Дубина!.. Я тебя зачем посылал?!.. — Вероятно, он уже ничего не соображал от бешенства. Две слезы пробежали по выпуклым грушевидным щекам. Он, наверное, ярился и плакал одновременно. — Где Кутайсов?!.. Где гвардия?!.. Где караул?!.. Разбежались, как крысы!.. В подвалы, в подвалы!.. Что — семеновцы?!.. Подняты ли мосты?!.. Трусы!.. Свора ублюдков!.. Мерзавцы!.. Почему до сих пор не зажжен — ни один фонарь?!..

Я сказал:

— Извините, я не из вашей организации…

Но, по-моему, человек уже позабыл про меня. Поднял руку, мгновенно и чутко прислушиваясь. Потянул в себя воздух сквозь страшные дыры ноздрей. А костяшки на пальцах, сжимающих молоток, побелели.

Все глушил нарастающий рокот дождя.

Тем не менее, он, вероятно, что-то расслышал. Потому что сказал:

— Приближаются… Восемь убийц… Дверь в Зеленой гостиной, конечно, открыта… Смерть идет по дворцу на куриных ногах… Так кончаются слава и жизнь императоров… — Человек, облаченный в рубашку, как будто устал. И тяжелая нижняя челюсть его несколько выдвинулась. — Что ж, давай попрощаемся, старый солдат… Ты мне честно служил, но теперь твоя служба окончена… Будь же — с Богом, и — не забывай обо мне… Все зачтется — на самом последнем судилище…

Он отрывисто, властно, спокойно и сухо кивнул. Повернулся — и дверь за ним затворилась. Трехметровая мощная дверь, инкрустированная по краям.

Вспышка молнии снова прорезалась — мертвенным светом. И, казалось, еще не успела она отгореть, как в заставленный зал вдруг ворвались какие-то люди. В париках, в полумасках, в камзолах, блиставших шитьем, в опереточных черных плащах, с обнаженными шпагами. Трое тут же всей тяжестью навалились на дверь, а один, подступая ко мне, прошипел:

— Что ты тут делаешь?..

Смертью глянул из складок плаща — пистолет. Но сейчас же надменный мужчина с испанской бородкой, появившийся откуда-то из-за спины, отодвинул его и, всмотревшись, сказал:

— Архивариус… — и махнул неестественно белой, ухоженной, вялой рукой. — Сударь, можете быть свободны… Учтите: вы ничего не видели…

— Но — свидетель!.. — настаивал тот, что держал пистолет.

— Бросьте, князь! Какой он, к черту, свидетель!.. Раб, готовый прислуживать — всем господам… — И холеные пальцы толкнули меня. — Проваливай!.. — А надменный мужчина, оглядываясь, протянул. — Боже мой!.. Да сломайте ее, наконец!.. Что вы возитесь!..

Трое в черных плащах немедленно подхватили диван и, кряхтя, потащили его по направлению к двери. Гулко бухнул удар, раскатившись под своды дворца. Я неловко попятился, укрываясь за стеллажами. Вспышки молнии следовали теперь — одна за другой. Исполинские тени качались над залом — переплетаясь. Зазвенело разбитыми стеклами не выдержавшее окно. Ушибаясь о книжные полки, я выкатился в читальню. Но не к стойке, а почему-то с другой ее стороны. Там, как прежде, светила большая настольная лампа. Бледный юноша в узком своем сюртучке, будто птица нахохлившись, замер над древними книгами — обхватив и сжимая ладонями влагу лица. А увидев меня — очень тихо и медленно приподнялся.

— Кто вы, сударь? — растерянно молвил он. — Вы откуда? Простите, но я вас не знаю… — И вдруг, точно пронзенный догадкой, затряс головой. — Я все понял… Не надо! Не говорите!.. Свершилось…

И в беспамятстве рухнул — обратно, на скрипнувший стул. И опять, как от черного страха, закрылся ладонями. Изумруды сверкнули сквозь пену тончайших манжет. Выплыл треск и победные громкие крики. Это, видимо, пала под бешеным натиском дверь.

Я сказал:

— Где у вас телефон? Проводите меня к телефону… — Потому что я, в общем, уже понимал — что к чему. — Вы дежурный?.. Опомнитесь!.. Действуйте по инструкции!..

Я надеялся все же, что он еще не совсем одурел. Ведь «явление» засасывает человека не сразу. Но, наверное, я оценил его как-то не так.

Бледный юноша вновь прошептал:

— Свершилось… — а затем, оторвав загорелые руки от глаз, поднял брови и как-то по-новому выпрямился. И по-новому — ясно и отрешенно — сказал. — Я вас слушаю, сударь. Что вам угодно?..

Впечатление было — как будто другой человек. И, однако, не это до боли меня поразило. Поразило меня его изменившееся лицо.

— Я вас слушаю, сударь, — вторично сказал бледный юноша.

Но он не был — ни бледным, ни — юношей, ни — вообще. Сухопарый старик вдруг оскалил неровные зубы. Горсткой пыли осыпались волосы с головы. А открытая кожа на черепе стала — темно-коричневая.

И, наконец, был еще третий эпизод, который все расставил по своим местам. Это произошло совершенно неожиданно. Была пятница, конец рабочей недели. Около десяти утра мне позвонила жена и напомнила, что сегодня мы приглашены к дяде Пане.