Ненси Кресс - Дика, своевольна, не обуздать…

Юноша с фиалковыми глазами плакал. Лемберт поймала себя на желании спуститься с кафедры, подойти к нему, обнять за плечи и прижать его голову к себе… но почему? Из-за его способности к состраданию или фиалковых глаз?

Открыв глаза, Анна увидела склонившегося над ней Сатану.

Голова его была обрита, и он носил странные одежды безобразного сине-зеленого цвета. Щеки у него были заляпаны краской, а в одном ухе блестела и покачивалась какая-то железка. Анна осенила себя крестным знамением.

— Приветствую вас! — произнес Сатана нечеловеческим голосом.

Она попыталась сесть: если это предвестие вечных мук, негоже встречать их распластанной. Сердце поднялось к горлу. Но едва она села, зрение вернулось в норму, и она различила Князя тьмы с полной ясностью. Глаза чуть не выскочили из орбит: он выглядел совсем как человек. Накрашенный, безобразно одетый, увешанный какими-то железными коробками, — вероятно, орудиями зла, — но человек!

— Меня зовут Калхейн, — заявил он.

Человек! Мужчина! А уж она видывала мужчин: епископов, дворян, лорда-канцлера Уолси. Она одержала верх над Генрихом, владыкой Англии и Франции, Защитником веры.[2]

— Не бойтесь, госпожа Болейн. Я хочу объяснить вам, где вы находитесь и как сюда попали.

Она заметила, что голос исходит не изо рта, хотя губы и шевелятся, а из коробочки, подвешенной на шее. Как это понимать? Может, демон поселился в коробочке? Затем она осознала еще кое-что — и уцепилась за эту мысль, как за единственно понятную.

— Не называйте меня госпожой Болейн. Обращайтесь ко мне «ваша светлость». Я же королева…[3]

Какой-то зайчик мелькнул в глубине его глаз, окончательно убедив ее, что перед ней смертный мужчина. Она умела разгадывать чувства мужчин по глазам. Однако как прочесть вот эти глаза? Что выражает его взгляд — жалость? Или восхищение?

Она решила встать, оттолкнуться от низкого ложа и встать. Ложе было резное, из добротного английского дуба. Стены отделаны панелями темного дерева и увешаны расшитыми шерстяными гобеленами. Сквозь мелкий переплет окон лился яркий свет, падая на резные стулья и стол, на вместительный резной сундук. На столе — несессер для письменных принадлежностей и лютня. Чуть успокоившись, Анна одернула тяжелую ночную рубашку и поднялась на ноги.

Мужчина, до того сидевший на низкой скамеечке, встал тоже и оказался выше Генриха, — а она никогда не встречала никого более рослого, чем Генрих, — и к тому же превосходно сложенным. Кто же он — солдат? Страх полыхнул заново и заставил поднести руку к гортани. Зачем он так уставился на нее, на нее и на ее горло? Может быть, он палач? Может быть, она под арестом, опоена каким-то зельем и тайно доставлена в лондонский Тауэр? Кто-то выдвинул против нее какие-то обвинения? Или Генрих настолько разочарован ею, не принесшей ему сына, что решил избавиться от нее незамедлительно?

Ступая как можно ровнее, Анна подошла к окну. Сверкало солнце — но моста Тауэр-бридж за окном не оказалось. Не оказалось и Темзы, а за ней остроконечных крыш Гринвичского дворца. Вместо них взору предстало нечто напоминающее двор, где тихо урчали какие-то исполинские железные звери. Там была и трава, а на ней молодые мужчины и женщины, совершенно нагие, подпрыгивали, махая руками, бегали на месте, потели — и улыбались, словно не отдавая себе отчета, что ничем не прикрыты. Или все они сошли с ума?

Анна ухватилась за подоконник и чуть не упала: подоконник выскользнул из рук, это оказалось не дерево, а лишь нечто похожее на дерево. Она зажмурилась и долго не открывала глаз, повторяя себе: я королева. Я так боролась за то, чтобы стать королевой. И победила, завоевала короля, свергла лорда-канцлера, бросила вызов самому папе Римскому. И уж тем паче я не обнаружу страха перед палачом в этом проклятом месте, где бы оно ни находилось…

От окна она отвернулась с гордо поднятой головой.

— Можете начать свои объяснения, мастер… как вас?..

— Калхейн.

— Мастер Калхейн, мы готовы выслушать то, что вам угодно сказать. И мы не любим ждать.

Она расправила свою рубашку, словно драпировку бального платья, и расположилась в кресле, тоже не деревянном, но украшенном резьбой, как трон.

— Значит, я заложница, — повторила Анна. — В столетии, которое еще не настало…

Лемберт, заняв позицию у окна, наблюдала за ней, совершенно очарованная. Согласно докладу Калхейна, Анна Болейн выслушала его рассказ о переброске во времени не перебивая, в полном молчании, — правда, рассказ был составлен заранее, да еще и отрепетирован раз десять, чтобы сознание шестнадцатого века могло усвоить хоть что-нибудь относительно века двадцать второго. Нет, королева Анна не впала в истерику. Не вскрикнула, не упала в обморок, не выразила недоверия. Не задала ни одного вопроса. И выслушав Калхейна до конца, спокойно и с поразительным достоинством попросила аудиенции у правителя этого царства и его министров. Что и было сделано: Тошио Брилл, следивший за происходящим по трансляции, поспешно вызвал Лемберт и еще двоих сотрудников. Опыт подсказывал, что новым заложникам поначалу легче, если они имеют дело с одним человеком, — но теперь все трое обрядились в одежды до полу, обычно используемые для академических церемоний и никогда более, и торжественно, склонив головы, вошли в поддельную комнату шестнадцатого века.

Только склонив головы. Никаких приседаний. Анне Болейн следовало с самого начала уразуметь, что реверансы вышли из моды.

Лемберт исподтишка изучала четвертую по счету заложницу, столь отличную от троих остальных. Анна не изволила хотя бы приподняться со стула, но даже сидя она поражала своей хрупкостью. Тоненькая, слабенькая на вид, с огромными темными глазищами и шелковистыми черными волосами, ниспадающими водопадом на белую ночную рубашку. Нет, по современным стандартам ее никак нельзя было назвать хорошенькой, да и по стандартам своего века она хорошенькой не была. Но она была неотразимой — спорить не приходилось.

— Я здесь узница, — сказала Анна Болейн.

Лемберт включила прибор-переводчик: слова были смутно знакомыми, но акцент столь непривычным, что их не удавалось воспринять без электронной помощи.

— Не узница, — уточнил директор. — Заложница.