Павел (Песах) Амнуэль - Право на возвращение

— Я не знаю точно, как там сейчас, — произнес Гинзбург после минутного молчания, во время которого собеседники смотрели друг другу в глаза, пытаясь то ли проникнуть в мысли, то ли хотя бы понять, стоит ли продолжать разговор. — Недавно читал в Интернет-новостях: назначили нового начальника… запамятовал фамилию… с ним стало еще хуже: договоров почти нет, работы нет, зарплаты низкие, люди уходят… С «Энергии»! Ни за что не хотел бы вернуться.

— «Грозы», — сказал Карпухин, — это совсем другая система.

— И третье, — повысил голос Гинзбург. — Может, сейчас самое важное. Мы здесь десять лет. Маша устроилась, преподает математику в системе русских школ «Мофет», она с такой радостью работает, с таким умилением рассказывает вечером о своих учениках… Игорь, мой сын, окончил здесь школу, прошел армию, был в Ливане в девяностом, когда Барак выводил войска, его физиономию даже показывали в новостях, он сидел на танке… И в прошлом году его призвали, когда была Вторая ливанская. Повоевать он не успел, Ольмерт как раз подписал мир… Вы не поймете, это такое ощущение… Сын окончил университет, женился, прекрасная у него жена, Юля. У меня внук — Аркаша…

Гинзбург хлопнул ладонью по столу, отчего чашечки коротко зазвенели, а девушка за стойкой посмотрела на посетителей с немым вопросом.

— Им всем здесь хорошо, понимаете? Они и не думают… И не поедут, о нынешней России у них очень плохое представление. Может, превратное, но так уж сложилось. Я могу их бросить?

Карпухин покачал головой, не представляя, что ответить.

— Могу, — неожиданно сказал Гинзбург. — Но для этого…

Он замолчал, молчал и Карпухин, кофе давно остыл, пить эту бурду стало невозможно, да и не хотелось.

— Вы не сказали ничего о себе, — произнес, наконец, Карпухин. — Вашей семье здесь хорошо. А вам?

Гинзбург поднял чашечку, повертел в руке, девушка у стойки поняла этот жест по-своему, подошла и спросила:

— Хотите что-нибудь еще?

Карпухин вопроса не понял, догадался по интонации и, широко улыбнувшись, сначала покачал головой, а потом кивнул. Гинзбург сказал «спасибо, все в порядке», и эту фразу Карпухин понял, поскольку слова «тода» и «беседер» были первыми, которым его обучили еще в аэропорту, когда он искал свою сумку в длинной веренице проплывавших мимо баулов, чемоданов, рюкзаков и огромных коробок, в которых можно было спрятать в разобранном виде противоракетный комплекс СС-300.

— А что мне… — сказал Гинзбург, когда девушка отошла. — Мне сейчас шестьдесят четыре. Три года до пенсии. Пенсия, как говорил Броневой в «Небесах обетованных», маленькая, но хорошая. Беспокоиться не о чем. Живи — не хочу.

— Не хочу, — повторил Карпухин, почувствовав, что ключом ко всей произнесенной тираде были эти два слова. — Вы работаете?

— Да, конечно, — кивнул Гинзбург. — Можно было бы, наверно, прожить и на пособие, но я не могу. Всю жизнь работал, со школы…

Карпухин слушал молча и думал о том, что Гинзбург, конечно, прав: зачем ему возвращаться туда, где система, как он считает, давно развалилась, если здесь у него семья, все довольны, и сам он нашел, видимо, работу если не точно по специальности, то, во всяком случае, достаточно интересную, чтобы не торопиться на пенсию? С другой стороны, Карелин говорил о Гинзбурге: «романтик, для него ракета — не техническая система, а символ, смысл жизни, у него всегда были фонтаны идей, часто невыполнимых, но иногда таких, что приходилось на ходу менять технологию или даже основу конструкции, потому что это было ново, правильно и совершенно неожиданно».

— Я и сейчас работаю в школе, — сказал Гинзбург со странным оттенком в голосе, то ли гордости, то ли, напротив, едва различимой горечи, Карпухин, погруженный в свои мысли, слушал невнимательно и переспросил:

— В школе? Преподаете? Я думал — вы работаете в промышленности.

— Дорогой Александр Никитич, — грустно произнес Гинзбург, — в промышленности я не работал никогда. Ни там, ни в Израиле. Там я всю жизнь был конструктором, а здесь… Когда мы приехали, мне было пятьдесят три. Я думал о себе: мужчина в расцвете сил. Предполагал, конечно, что будут трудности: устроиться легко молодым, это известно. Сначала, как все, полгода учили язык, а я присматривался — куда бы потом… По идее, мест много: космосом занимаются в Технионе, группа Акивы Бар-Нуна, есть несколько человек в Тель-Авивском университете, но они не технари, они больше на обработке результатов… Это академическая наука. Есть военная промышленность, концерн «Рафаэл». «Таасия авирит» — это авиация, но там же занимаются и ракетами… С американцами несколько программ. «Наутилус», например, слышали? Чепуха, кстати, специалисту это понятно, лазерная противоракетная программа — прикрытие, и я догадываюсь, что они делают на самом деле… В общем, разослал я свои биографии, «корот хаим» на иврите, и стал ждать.

— Вам никто не ответил? — спросил Карпухин, потому что Гинзбург замолчал и смотрел уже не на визави, а сквозь него, то ли на что-то за окном, то ли на что-то, чего вообще нельзя было разглядеть в этом мире.

— Напротив, — усмехнулся Гинзбург, — ответили все. И быстро. Примерно так: «с такой квалификацией, как у вас… ваши знания и опыт… мы готовы пригласить вас на интервью…» Представляете, как я был воодушевлен? В течение полугода я выступил с докладами в пяти университетах, трех крупных компаниях, в том числе на пресловутом «Рафаэле», куда, как мне сказали, впервые пустили человека, не прошедшего все проверки ШАБАКа, нашей службы общей безопасности. Познакомился со множеством интересных людей, с некоторыми еще долго — несколько лет — перезванивался…

— Ну, и… — нетерпеливо сказал Карпухин. Если место работы Гинзбурга является секретом, пусть так и скажет, и он не станет допытываться.

— В конце концов отовсюду пришел отказ. Простая формулировка: «нет денег». Возможно, нет вообще. Скорее, нет для таких, как я. Слишком старый, вот… Мне не дали даже популярную здесь стипендию министерства абсорбции… Это на три года, и дают стипендию чуть ли не каждому, у кого есть степень. Я мог бы три года где-то… Войти в курс, завести связи… То есть, мне так казалось… Но я даже этого не получил.

— Почему? — спросил Карпухин чтобы что-то спросить, не молчать, создать видимость диалога.

— В военной промышленности, как оказалось, стипендии не распределяются, новые репатрианты еще не считаются настолько благонадежными… Ну, вообще говоря, я бы тоже, будучи, скажем, гендиректором «Энергии», поостерегся взять на работу человека, полгода назад переехавшего в Союз из Штатов. Да мне бы и не позволили, так что… Нет, я не обижаюсь. Другое дело — университеты. Там просто не захотели связываться. Может, возраст. Может, плохой язык. У меня даже с английским были проблемы, а иврит… Ну, не способен я к языкам, а без языка как со мной работать? Короче, мне везде сказали, что я, конечно, редкий специалист, настолько редкий, что они не знают, что со мной делать. Вот, собственно, и все.