Александр Етоев - Бегство в Египет

Я совсем уже собрался идти, наевшись досыта дедовых бородатых шуток, бумажных чучел мишек на севере, беганья мохнатых бровей, — и ушел бы, надо было уйти, но ноги почему-то стояли, а сам я бараньим взглядом пялился на его работу и глаз не мог отвести.

Время шло, ноги стояли, искорки летели в лицо. Надо было что-то сделать или сказать. Я промямлил первое, что пришло на язык.

— А мне можно попробовать? — И для верности добавил волшебное слово: — Пожалуйста.

Ботинок замер, насторожившись. Брови вспучились, приоткрыв глаза. Точильное дело остановилось. Искорки еще чуть-чуть полетали, потом упали на землю и попрятались кто куда.

Старик почесал тесаком за ухом, взгляд его прыгнул вверх, погнавшись за невидимой мухой, и, должно быть, догнал — воздух треснул, как грецкий орех, тесак молнией расколол его на две половинки и врезался острым краем в бешеный круг точила.

Выплеснулся адский огонь. Старик прикурил от адского огня папироску и ласково говорит:

— Попробовать — оно можно, только нынче это дорого стоит. Деньги у тебя есть?

Денег у меня не было, откуда им у меня быть. Я печально опустил голову.

— Ладно, деньги можно потом. Давай, пионер, пробуй.

Я рта раскрыть не успел, как он уже впихнул мою руку — левую

— в какое-то кольцо на точиле, чем-то щелкнул, что-то там привернул, крякнул, сказал: «Порядок» — и в правую мою руку вложил пудовый ржавый резак.

— Педаль, — скомандовал точильных дел генерал, и та по его команде намертво схватилась с подошвой.

Я дернулся, хотел ее отлепить, она пошла вдвоем со ступней вверх, потом потянула вниз — точильный круг завертелся, а резак без всякой моей охоты сам приткнулся к точилу, словно к магниту гвоздь.

— Точи, пионер, точи, буденовцем будешь.

Рука моя уже не могла — болела и просила пощады. Ногу крутила судорога. «Спасибо, хватит», — хотел я крикнуть говорливому старику, но рот забился ржавой металлической крошкой, и вместо слов полезли рыжие пузыри; они лопались и шипели на вертящемся колесе сковородки.

Я сам был уже не рад, что связался с чертовым старикашкой: дернул левой рукой — никак, только заболело запястье; хотел освободить правую, но тесак въелся рукоятью в ладонь, а пальцы затвердели как каменные.

Двор накренился и поплыл под ногами, я стоял и вроде бы шел, потому что стало темнее и легонько ударило сквозняком; я увидел, что стою в подворотне, вернее, не стою, а иду — какая-то упрямая сила затягивала меня, как перышко, в невидимую воздушную яму.

Свободной ногой, как якорем, я пытался затормозить, но сила была сильнее: я стал галерным рабом, прикованным цепями к точилу.

Свет в конце подворотни, может, и был спасением, но только не для меня. Колесница, запряженная мной, резво выкатила на улицу, стариковские башмаки так же резво топали сзади, мы свернули направо, и тут я услышал, как хлопнула дверь парадной.

— Нет, брат, что там ни говори, а — пестиком. Но против пальца тоже не возражаю. Иногда бывало и пальцем.

— Пальцем-пальцем, а пестиком — только на военных парадах.

Это дядя Петя и инвалид Ртов, чтобы скрепить перемирие, вышли в Покровский сад выпить квасу.

— Сашка! Ну у тебя и велосипед! — крикнул дядя Петя Кузьмин.

— А это что за карась? Опять что ли родственник из Новгородской приехал? — сказал инвалид Ртов.

И тут я закричал: «Помогите!»

Дальше помню только пляшущий инвалидов костыль да то, как дедовы башмаки мелькают между деревьев садика, словно рыжие пузатые тараканы. Вместе с дедом сгинуло и точило.

12

Смоляной бычок-тепловоз стоял, пригорюнившись, у перрона и говорил вокзалу: «Прощай». За спиной его переминались вагоны.

Еще один тепловоз, дрожа железным хвостом и нервно кусая рельсы, стоял у вокзальной стрелки и ждал, когда подадут зеленый.

Кошачий глаз светофора все не хотел мигать: поезд не принимали. Подходы к шестой платформе занял «Северомуйск-Конотоп»

— состав был цвета тоски.

Северомуйские жители терлись лицом о стекла, прощаясь с транзитным перроном. А тот, захоженный тысяченогой толпой, стоял на месте и все не трогался — не хотел.

Пассажиры уже обжились, укладывались на общих местах, шипело ситро, лопалась яичная скорлупа — уже как-будто и ехали.

А через перрон, напротив, стояли вагоны-люкс состава на Симферополь.

Носильщик бляха э15 покуривал в начале перрона, глядя как теплый воздух съедает папиросный дымок. С утра он уже наломался и ничего ему сейчас не хотелось — ни взваливать на телегу багаж, ни переть его, потея, к вагону. Стоять бы так и стоять, а денежки чтобы ходили сами. И когда он услышал голос, то сказал в уме: «Подождет».

— Свободны? — повторил голос.

Но и бляха привык себя уважать. «Еще раз спросит, может, тогда отвечу. Бог любит троицу», — и пустил табачное колесо.

— Уважаемый, вы чего — оглохли? Я вас спрашиваю.

Бляха э15 нехотя приоткрыл глаз, потом оба, потом раздвинул их в поллица и быстро отступил за тележку. Перед бляхой на асфальте перрона стоял и смотрел на него в упор черный кожаный чемодан. Взгляд его был пристальный и недобрый. А рядом с этим стоял точно такой же второй, наверно, его близнец. И тоже смотрел на бляху.

Бляха вмиг поскучнел. Папироса догорела до гильзы, и, чадя, занялась бумага. А он стоял как пришибленный, глотая вонючий дым.

Чемоданы стояли. И ладно бы просто стояли — один из них, что был слева, прокашлялся и говорит:

— Мне бы на симферопольский, десятый вагон.

«Все, — решил для себя бляха, — с квасом надо кончать.»

Сзади была стена, за стеной — зал ожидания. Влево-вправо

— тоже не развернешься. Впереди — два чернокожих дьявола, говорящие по-людски.

Все пути перекрыты, бежать некуда, разве что к Богу в рай.

Он вытер горячий лоб, с тоской посмотрел на небо, но дорога к райским обителям была перегорожена тучей.

— Послушайте, поезд сейчас уйдет.

«Поезд? В рай поезда не ходят.» Бляха сморгнул соринку, затекшую вместе с потом в глаз. После встряхнул головой.

Перед ним стоял человек. Плащ защитного цвета, кепочка набекрень, под козырьком — лепешка: нос, глаза, две ноздри. Такого среди вещей, и правда, немудрено не заметить.

Душа у бляхи отмякла. Он выбросил прогоркшую папиросу и закурил новую.

— На симферопольский, говоришь? — Бляха посмотрел на часы. — Поздно, уже ушел.

— Да как же ушел — не ушел. Вон он, на пятой платформе. — Человек замахал руками.

— Сказано, ушел — так ушел. Слышишь, дымком запахло?

— Это северомуйский ушел, а мой еще — вон стоит.

Бляха пожал плечами:

— Ушел, не ушел — не мое дело. На пятую платформу не возим, чужой участок.