Аркадий Львов - Дружеский шарж

- Брось ты, - отмахнулся Чадов. - Никуда твои слова не записывались. Просто агрегат впитывал твою суть, вживался в образ.

Егерь не принимал участия в разговоре, он сидел на низкой табуретке возле печи, где потрескивали пламенеющие от жара поленья, и потягивал изогнутую трубку. Прищурившись, егерь смотрел на саквояж Чадова, в который не без труда упрятали они диковинную штуку.

- П-послушай, Коля, а патент на этого г-гада взять нельзя? - спросил Омельчук. - Ведь как-никак - на т-территории нашего завода, на нашем оборудовании...

- Что патентовать? Что? Тебя? Как мы объясним, почему машина, изучая Омельчука, родила не кролика, не параллелепипед на колесиках, а такую вот образину, пожирающую металл?.. И вообще - тут принцип важен, а не результат!

Какое отношение тот давнишний агрегат Чадова, создавший странную модель, мог иметь к будущему грузовику, Омельчук сейчас не соображал. До него одно дошло: теперь-то Николай Константинович хоть ненадолго, но останется на заводе. А там уж видно будет...

- Егор, придвинь-ка мне телефон, - приказал директор егерю.

Тот нехотя поднялся с табуретки, прошаркал в угол избы, где по старым временам полагалось быть иконам, взял с полочки плоский оранжевый аппарат и, волоча за собой длинный шнур, придвинул телефон к Василию Игоревичу.

Вскоре Омельчук, уже не заикаясь, хорошо поставленным баритоном отдавал приказания своему секретарю прислать на озеро вторую легковую и "аварийку", и чтобы "люкс" Николая Константиновича был оплачен заблаговременно, по крайней мере на две недели вперед.

Чадов слышал это лишь краем уха. Он пытался восстановить в памяти то далекое лето, когда на одном дыхании монтировали они "саркофаг". Идея шла от него, от Чадова, но сколько же было попутных и остроумных предложений у других участников. Особенно у Славки Юколова.

Ставилась, в сущности, локальная задача: сумеет ли агрегат разобраться в сложном мире индивидуума, исследуя его речь. Всего лишь речь. С другом, с недругом, с самим собой. В радости, в горе, в гневе... Слышит машина, мотает на ус, сверяет ложное с истинным, отделяет существенное от несущественного, откровенность от хитрости, изучает логику мышления, - и моделирует на этой основе свою схему. Из ста вариантов, по мнению Николая Константиновича, мог выскочить один, заслуживающий внимания.

Но агрегат оказался "смышленее" - вылепил образ. Вернее шарж. Насколько ерш-дебошир соответствует Омельчуку, это, конечно, вопрос. Но машина почему-то сочла нужным создать именно ерша и "вдохнуть" в него определенное содержание. Значит, эксперимент дает возможность взглянуть пошире...

Жарко стало в избе, захотелось на свежий воздух.

- Ты куда, Коля? - спросил Омельчук.

- Пройдусь, подышу, - ответил Чадов, надел полушубок и шапку. Вышел, плотно прикрыв тяжелую дверь, сбитую из тесаных плах.

Широко раскинулось перед ним горное озеро. Подбитой вороной виднелась вдали директорская машина.

Проворный северный ветерок - предвестник метели - потянул, зазмеил по тропинке, по озеру снежную пыль. Чадов представил, что где-то в студеном море несет с волны на волну, качает Славкин корабль. Фокич оказался куда душевней, - как мог поддерживал Славку своими письмами. А Николай Константинович в суматошном сбоем бытие забыл о парне. "Листки календаря сгорают раньше нас..." - крутилась в уме грустная строчка. Прежних ребят уже не собрать, но Славка нужен, очень нужен.

"Откликнется ли он на мою телеграмму? - думал Чадов. - Фокич обещал послать ее утром, как только откроется почта..."

Мальчик с пальчик... Он, кажется, точнее всех предвидел результат.

А если агрегат усовершенствовать, дать ему несколько программ? Допустим, некто отважился узнать свои достоинства и пороки, узнать, что развивать в себе, а чего остерегаться. Узнать, на что способен, свое призвание, наконец... Самому-то в себе разобраться трудно - в зеркало не разглядишь, у дворника не спросишь... Сложная, может, и невыполнимая задача.

Но есть и попроще: сам по себе ерш, убери у него агрессивность, мог бы стать забавной игрушкой. А сколько еще "прототипов" способен породить агрегат?

Николай Константинович с улыбкой признался себе, что с удовольствием переключил бы датчики на собственную персону: уж больно заинтриговал его "ерш Омельчука", и остро захотелось увидеть нечто производное от Чадова. Никого, однако, даже Фокича, не позвал бы, пожалуй, на первые смотрины - кто знает, в каком виде изобразит его агрегат.

Меньше всего Николай Константинович представлял применение диковины для насущных людских нужд. Хотя - кто знает? - возможно, ерша удалось бы "выдрессировать", и очищал бы он водоемы от цветного металлолома. Чем не польза?.. Или пошел бы вместо драги по золотоносному ручью,

Все бы ладно, да штучность каждой модели - вот загвоздка. Производству выгодны серии, автоматы-близнецы. А тут...

От избы к Чадову бежал егерь с непокрытой головой, перепачканный сажей, взлохмаченный.

- Николай, как вас по батюшке... Беда! - кричал он.

Чадов ринулся к избе.

За одну ночь более или менее изучить ерша он, безусловно, не мог. Они установили с Фокичем, что запасается ерш энергией света, даже слабого, и запасается быстро. Нашли секрет, как разряжать ерша. Но многое осталось загадкой...

Саквояж стоял неподалеку от печки. Егерь, чтобы прогреть Омельчука, раскочегарил ее вовсю. И чугунная плита и конфорки стали малиновыми. Тепло излучали, казалось, не только печь, но и стены избы - струганные, благородной желтизны, словно сросшиеся между собой могучие бревна.

От тепла, обволакивающего саквояж, ожил, оказывается, и тупомордый уродец. Чадова он побаивался, как зверь своего укротителя. Но когда Николай Константинович ушел, ерш напружинился, слизнул изнутри замки саквояжа и выпрыгнул наружу.

Егерь сливал в это время из чугунка с картошкой воду и, окутанный паром, ерша не заметил. А тот крутнулся волчком, подпрыгнул к дверце печки. Языком, длинным и гибким, как стальная лента, широко распахнул дверцу. Только теперь Омельчук, сладостно размышлявший о том, что все-то ему в жизни в общем удается, увидел своего недавнего мучителя. А ерш тем временем сделал "свечку", оттолкнулся хвостом и нырнул в печь на раскаленные березовые уголья. Понежился и завертелся веретеном, выметывая из топки искры и угли. Егерь ахнул, сунул чугунок на табуретку и, спасая избу от пожога, заметался перед печью, хватая угли пальцами и отбрасывая их на железку, прибитую около топки.

А на Василия Игоревича снова напал столбняк. Он лишь глазами ворочал и рот разевал.

Затлела собачья шкура на лежанке, изба наполнилась едким дымом, а жар в печи угасал с каждой секундой. Набравшись силенок, шипя, как головешка, ерш вымахнул из топки прямо на стол перед Омельчуком. Василий Игоревич подался к стене и больно стукнулся затылком о приклад егерева карабина, висевшего сзади на колышке. Тут уж старик егерь сообразил, что дело худо, что нужно звать на помощь...