Марина Дяченко - Волосы

Егор отвернулся, будто испугавшись, и пошел в противоположном направлении. Ветер холодил затылок, струйка холода сбегала вдоль позвоночника, и он зашагал быстрее, чтобы согреться. Он шел, бежал, все оставалось по-прежнему, он сумеет объяснить шефу… Нет, ничего он не сумеет объяснить. Его уволят, завтра же уволят, он пропал, он погиб, как он теперь проживет…

Он споткнулся о край газона и растянулся на траве. Кто-то из прохожих присвистнул. Кто-то сочувственно заохал издали.

Егор поднялся на четвереньки. Встал; долго отряхивал пиджак и брюки, но пятна все равно остались.

Почему он так боится увольнения? Он что, умрет, если его уволят?

Какое дело шефу до его прически?

Медленно, будто не веря себе, Егор двинулся к ближайшей телефонной будке. Стал искать по карманам карточку – наткнулся на мобильник. Долго разглядывал маленькую удобную трубочку, и не мог вспомнить Олиного телефона. Он запоминал телефоны наглядно, по расположению на диске или клавишах, а вот с мобилки, выходит, он Оле никогда не звонил?

Он вышел из будки. Долго не мог придумать, куда девать мобильник. Сунул обратно в карман.

Фонари горели голубым и желтым. Все вокруг отбрасывало двуцветные тени; Егор огляделся, понемногу узнавая знакомую площадь. Когда-то они гуляли здесь с Олей… Кажется. Только тогда на углу рос большой тополь – а теперь там помещался декоративный куст, аккуратно подстриженный в форме куба.

Егор сел на пустую скамейку. Отсюда, издалека, стриженый куст казался поролоновым.

Егор взялся за голову.

Прошедший год был весь тут. Он никуда не исчезал. И теперь уже никогда не исчезнет.

И все, что он говорил Оле… И все, чем он отвечал на ее слова и слезы…

И все его бывшие друзья…

И его родители, которым он уже месяца три не звонил…

И сам он, радостно поверивший в свою неслыханную удачу…

И лысый парикмахер с лицом мягким, как варежка.

И свеженькое, бодрое отражение Егора в большом парикмахерском зеркале.

Чем он смотрел весь этот год? Чем он думал? Чем он чувствовал – «стильно» стриженой башкой?!

…Прошло полтора часа, прежде чем на хорошо одетого бритого гражданина обратил внимание проходивший мимо милицейский патруль.

Шеф поднял голову.

Егор стоял в дверях, а секретарша тянула его за куртку, пытаясь вытащить обратно в приемную.

Шеф смерил Егора взглядом. Кивком разрешил секретарше удалиться.

– Дурачок, – сказал шеф, когда дверь закрылась. – Ты уволен.

– Нет, это я сам, – сказал Егор. – Я сам ушел. Я человек… А вот вы – пожалеете.

– Это ты пожалеешь, – сказал шеф. – Попомни мои слова.

…Мэлс Иванов закончил вычесывать гребешком синтетический веник с длинной ручкой, тот самый, которым двадцать минут назад был выметен пол на кухне. Теперь чужие волосы, все до единого, помещались в литровой банке с полустертой наклейкой «Огурцы консервированные».

Мэлс поставил банку на подоконник. Один его глаз смотрел на остриженные волосы, а другой – за окно, где у прямоугольной ямы метро вертелась воронкой раздраженная утренняя толпа.

Мэлс смотрел на людей – и улыбался странной, многообещающей, удовлетворенной улыбкой.

Конец