Рэй Брэдбери - Жила-была старушка

Брэдбери Рэй

Жила-была старушка

Рэй Бредбери

ЖИЛА - БЫЛА СТАРУШКА

Перевод Р. Облонской

- Нет - нет, и слушать не хочу. Я ужо все решила. Забирай свою плетенку - и скатертью дорога. И что это тебе взбрело в голову? Иди, иди отсюда, не мешай: мне еще надо вязать и кружева плести, какое мне дело до всяких черных людей и их дурацких затеи!

Темноволосый молодой человек весь в черном стоял, не двигаясь, и слушал тетушку Тилди. А она не давала ему и рта раскрыть.

- Слыхал, что я сказала! Уж если тебе невтерпеж со мной потолковать, что ж, изволь, только не обессудь, я покуда налью себе кофе. Вот так-то. Был бы ты повежливее, я бы и тебя угостила, а то ворвался с таким важным видом, даже и постучать-то не подумал. Будто это он тут хозяин.

Тетушка Тилди пошарила у себя на коленях.

- Ну вот, теперь со счету сбилась - которая же это была петля? А все из-за тебя. Я вяжу себе шаль. Зимы нынче пошли страх какие холодные, в доме сквозняки так и гуляют, а я старая стала и кости все высохли, надо одеваться потеплее.

Черный человек сел.

- Этот стул старинный, ты с ним поосторожней, - предупредила тетушка Тилди. - Ну, давай, что ты там хотел мне сказать, я слушаю со вниманием. Только не ори во всю глотку и не смей таращить па меня глаза, какие - то в них огоньки чудные горят. Господи помилуй, у меня от них прямо мурашки бегают.

Фарфоровые, расписанные цветами часы на камине пробили три. В прихожей ждали какие-то люди. Неподвижно, точно истуканы, стояли они вокруг плетеной корзины.

- Так вот, насчет этой плетенки, - сказала тетушка Тилди. - В ней добрых шесть футов, и, видать, корзина эта не бельевая. И нести ее вчетвером просто смешно, она же легкая, как пушинка,

Черный человек наклонился к тетушке Тилди. Он словно хотел сказать, что скоро корзина уже не будет такой легкой.

- Погоди, погоди, - задумчиво сказала тетушка Тилди. - Где ж это я видала такую корзину? И вроде бы не так уж давно, года два назад. Сдается мне... А. вспомнила. Да это же когда померла моя соседка миссис Дуайр.

Тетушка Тилди в сердцах поставила чашку на стол.

- Так вот ты с чем пожаловал? А я - то думала, ты хочешь мне что-нибудь продать. Ну, погоди, к вечеру приедет из колледжа моя Эмили, она тебе покажет, где раки зимуют! На прошлой неделе я послала ей письмо. Понятно, я не написала, что здоровье у меня уж но то и бойкости прежней тоже нет, только намекнула, что хочу ее повидать - соскучилась, мол. Нью-Йорк - то отсюда за тридевять земель. А ведь Эмили мне все равно как дочка. Вот погоди, она тебе покажет, любезный мой. Она тебя как шуганет из этой гостиной, и ахнуть не успеешь...

Черный человек посмотрел па тетушку Тилди с жалостью - мол, устала, бедняжка.

- А вот и нет! - огрызнулась она.

Полузакрыв глаза, расслабив все тело, гость покачивался на стуле взад - вперед, взад - вперед. Он отдыхал. Неужто и ей не хочется отдохнуть? казалось, бормотал он. Отдохнуть, отдохнуть, славно отдохнуть...

- Ах, чтоб тебе пусто было. Смотри, что выдумал!/

Этими самыми руками - не гляди, что они такие костлявые, - я связала сто шалей, двести свитеров н шестьсот грелок на чайники! Уходи-ка ты подобру-поздорову, а когда я сдамся, тогда вернешься, может, я с тобой и потолкую, - перевела разговор тетушка Тилди. - Давай-ка я лучше расскажу тебе про Эмили, про мое милое, дорогое дитя.

Она задумалась, покивала головой. Эмили... у нее волосы, точно золотой колос, и такие же шелковистые.

- Не забыть мне день, когда умерла ее мать; двадцать лет назад это было, и Эмили осталась со мной. Оттого-то я и злюсь на вас да на ваши плетенки. Где это слышали, чтоб за доброе дело человека в гроб уложили? Нет, любезный , не на такую напал. Помню я...

Тетушка Тилди умолкла; воспоминание кольнуло ей сердце. Много - много лет назад, под вечер, она услышала слабый, прерывающийся голос отца.

- Тилди, - шепнул он, - как ты будешь жить? Ты такая неугомонная, вот никто рядом с тобой и не остается. Поцелуешь, да и бежишь прочь. Пора бы угомониться. Вышла бы замуж, растила бы детей.

- Я люблю смеяться, дурачиться н петь, папа! - крикнула в ответ Тилди. - Я не из тех, кто хочет замуж. Мне не найти жениха по себе, у меня ведь своя философия.

- Какая такая у тебя философия?

- А вот такая: у смерти ума ни на грош! Надо же - утащить у нас маму, когда мама была нам нужней всего! По-твоему, это разумно?

Глаза отца повлажнели, стали грустные, пасмурные.

- Ты права, Тилди, права, как всегда. По что же делать? Смерти никому не миновать.

- Драться надо! - воскликнула Тилди. - Бить ее ниже пояса! Не верить в нее!

- Это невозможно, - печально возразил отец. - Каждый из нас встречается со смертью один на один.

- Когда-нибудь все переменится, папа. Отныне я кладу начало новой философии! Да ведь это просто дурость какая-то - живешь совсем недолго, а потом, оглянуться не успеешь, тебя зароют в землю, будто ты зерно; только ничего из тебя не вырастет. Что ж тут хорошего? Люди лежат в земле миллион лет, а толку никакого. И люди-то какие - милые, славные, порядочные или уж, во всяком случае, старались быть получше.

Но отец не слушал. Он вдруг побелел и как-то выцвел, точно забытая на солнце фотография. Тилди пыталась удержать его, отговорить, но он все равно умер. Она повернулась и убежала. Не могла она оставаться: ведь он сделался холодный и самим этим холодом отрицал ее философию. Она и на похороны не пошла. Ничего она не стала делать, только открыла тут, в старом доме, лавку древностей и жила одна - одинешенька, пока не появилась Эмили. Тилди не хотела брать девочку. Вы спросите, почему? Да потому, что Эмили верила в смерть. Но мать Эмили была старинной подругой Тилди, и Тилди обещала ей не оставить сироту.

- За все эти годы никто, кроме Эмили, не жил со мной под одной крышей, - рассказывала тетушка Тилди. черному человеку. - Замуж я так и не вышла. Страшно;

подумать - проживешь с мужем двадцать, тридцать лет, а потом он возьмет да и умрет прямо у тебя на глазах. Тогда все мои убеждения развалились бы, точно карточный домик. Вот я и пряталась от людей. При мне о смерти никто и заикнуться не смел.

Черный человек слушал ее терпеливо, вежливо. Но вот он поднял руку. Она еще и рта не раскрыла, а по. его темным, с холодным блеском, глазам видно было: он знает наперед все, что она скажет. Он знал, как она вела себя во время второй мировой войны, знал, что она навсегда выключила у себя в доме радио, и отказалась от газет, и выгнала из своей лавки и стукнула зонтиком по голове человека, который непременно хотел рассказать ей о вторжении, о том, как длинные волны неторопливо накатывались на берег и, отступая, оставляли на песке цепи мертвецов, а луна молча освещала этот небывалый прилив.