Обмен времени - Стасс Бабицкий
Джек после первого убийства решил остаться в Лондоне насовсем. Надо только избавиться от зеленухи, подумал он. Нашел топор возле старой конюшни, да и отрубил себе левую руку. Тут же оказался в лаборатории, заливая кровью машину времени и вопя от жуткой боли. Врачи не удивились: флегматично обработали рану. Сели ждать. Спустя три часа рука, слегка погрызенная бродячими псами, появилась в воздухе с влажным звуком и тут же шлепнулась на пол. Пришили, работает как новенькая…
Еще четыре убийства спустя Джек попал в ловушку. Нет, не в Лондоне — там его вычислить не могли. В шахте. Поймал «вороний глаз». Редкое образование: шар из черного эребуса, вплавленный в слой прозрачной зеленухи почти у самой поверхности. Такое случается на Стене, хотя и редко. Джек вонзил резак прямо в середину шара. Взрывом оторвало руку, по иронии судьбы — правую, а заодно голову снесло. Прямо вместе с защитным шлемом.
Киф забрал всю добычу из его вагонетки. Джеку теперь камни без надобности. Корпорация придерживалась строгих правил: в случае гибели шахтера заработанные им килограммы списывались в особый Фонд, на нужды топ-менеджеров. Наследников посылали к черту. Да и откуда у Потрошителя наследники? Кому вообще был интересен этот псих, кроме разве что газетчиков и полиции Лондона. То-то они удивятся в своем 1888 году: убийства начались внезапно, без всякого повода или мотива, и также неожиданно прекратятся. А уцелевшие проститутки так и не узнают, от какой беды уберег их случай…
Плевать на них. Все равно сдохнут, не от ножа, так от дурной болезни, голода или старости. Двести лет назад они ползали по британским трущобам, а сейчас и воспоминаний о тех местах не осталось. Лондон, Англия, даже Австралия для оставшегося в живых человечества — пустые звуки. В умирающем, корчащемся в агонии мире остались лишь две точки на карте, которые что-то значат: Аделаида и Купол.
На обратном пути в батискафе говорили только о «вороньем глазе». Про Джека не вспомнили, словно его и не существовало вовсе. Также, как забыли уже про Хана и Зига, которые погибли полгода назад — обрушился громадный ледник, с треском проламывая океанское дно, вминаясь в шахту, размазывая людей по Стене… Тоннель, заполненный льдом, напомнил Кифу трубочку с кремом. Лакомство из далекого детства. Хотя, почему далекое, всего-то шестнадцать лет прошло с войны. Ну и раз уж начал считать… До свидания с Клеопатрой осталось отработать меньше пяти.
Все мысли возвращались к побегу в прошлое. Скоро. Скорее бы! Он представлял, как сядет в машину времени, а потом нахлынет зеленая волна… Дальше не углублялся, не прорисовывал туманный образ египетской царицы. Клеопатра была намечена тонким контуром, штрихами. Разве важно, какого цвета волосы и какой длины ноги? Будто бы, увидев, что у нее маленькая грудь, Киф откажется от своей затеи и пойдет в древнеегипетский кабак, пить с горя. Нет, она не женщина и даже не символ, скорее просто способ погромче хлопнуть дверью напоследок.
«Все едино поимею!», — мысль колотилась в пустотах сознания, когда он вгрызался в очередной пласт эребуса. Правда, тут непонятно, кого Киф имел ввиду: Клеопатру, Корпорацию, Старуху-с-косой или всех их вместе взятых.
* * *
А потом в Купол заявился Фрол. Здоровенный мужик из далекой северной страны, который три года назад горбатился вместе со всеми, да вдруг надолго исчез. Все думали: помер. Но, смотри-ка ты, вернулся. Секретничать не стал: выложил всю подноготную. В прошлый раз устроился на шахту ради дочери, хотел подарок сделать на день совершеннолетия. Отправить на денек к теплому морю. Тут он достал из кармана фотографию — да, это была пожелтевшая карточка с заломами и оторванным уголком. Улыбающиеся мужчина и женщина, надпись по верхнему краю: «Привет из Крыма, 1967». Семейная реликвия! Только русские настолько сентиментальны, чтобы таскать годами кусок картона с выцветшими предками, имена которых уже и не вспомнить…
Подарок удался, девочка провела день в раю. Но потом пришлось вернуться обратно, в невыносимую реальность.
— С тех пор сидит целыми днями у окна, как царевна-несмеяна, — развел руками Фрол. — Держит возле уха ракушку, привезенную из прошлого. Говорит, там море шумит…
Отец, разумеется, во всем винил себя. Хотел как лучше, а вышло… Девушка угасает на глазах, врачи сказали, долго не протянет. Потому Фрол решил заключить новую сделку с Корпорацией: будет работать, пока дочке не станет совсем худо. А после отправится с ней к тому же теплому морю, — хоть на час, хоть на минуту, сколько хватит эребуса — чтобы проводить в последний путь.
— Мечтает она, как только почувствует приближение смерти, зайти в море и плыть на закатное солнце, покуда хватит сил. Чтоб потом душа ее взлетела и стала чайкой или альбатросом.
— А ты? — спросили сразу несколько голосов.
— А я сяду на берегу и зарыдаю. Наверное…
Киф прекрасно понимал мечту девчонки, во многом созвучную его собственным планам. Единственное, что не укладывалось в голове — отчего это Фрол трудился ради другого человека, пусть даже и родной дочери. Люди ведь так не поступают?! Во всяком случае, не встречались такие прежде, за всю жизнь.
А русский и соседям помогал. Когда шахтер, надрываясь, тащил отколотый кусман зеленухи, — слишком тяжелый для одного, — подхватывал за неровно обрезанный угол и помогал погрузить в вагонетку.
— Делиться не буду! — набычился Киф.
— На здоровье, — хлопнул его по плечу Фрол.
Вот откуда это берется? Радушие, так кажется, называется. Он что, не понимает: здесь каждый сам за себя? Никто не прикроет спину, не оттолкнет, если сзади пойдет ледник. Эгоизм, возведенный в степень. А этот… Всегда старается плечо подставить. Рубит Стену — песню поет, говорит, так легче работается. Самый сумасшедший маньяк из всей здешней компании.
Иногда Фрол совсем уж безумные вещи рассказывал. Что будто бы та самая последняя война началась не от людской злости или ненависти. А от жадности. Будто бы правили в те годы вовсе не правительства, президенты и короли, это были только марионетки. Абсолютная власть сосредотачивалась в руках богатейших семей и компаний, которые и контролировали планету. Точно так же, как сейчас Корпорация. Может, так оно и было, все-таки лет ему уже изрядно за сорок, помнит довоенные времена получше Кифа.
Беседовали они мало. В забое некогда, а в батискафе слишком много людей — поди пойми, кто настучит бриагадиру. В столовой, за завтраком, тоже не удавалось: каждая консервная банка вычерпывалась в десять ложек, тут уж от силы пару фраз вмять в синтетическую пасту и добавить к сытому брюху.
