Александр Зорич - Превращения
Аделаида Генриховна была мамой и папой местного феминистского движения. Когда-то, на заре перестройки, она училась в аспирантуре МГУ, на философском факультете – жила весело, блудно и книжно. Вместе с первой трихомонадой она переняла от однокашника страсть к новомодным софистам Деррида и Лакану. И понеслось…
– У нас, кстати, будет на неделе интересный семинар! «Феминность в ситуации безальтернативности»! – громко произнесла Аделаида Генриховна, силясь перекричать музыку – диджей, единственный мужчина в этом царстве амазонок, зачем-то выкрутил звук на максимум. Впрочем, перекричать писклявых «Татушек» Адочке удалось без труда, благо глотка у нее была луженая – все же десятилетия доцентской работы. – Очень интересный докладчик приезжает! Бриджит Ли Вудс, из Университета Небраски в Линкольне! Будет интересно! Потом чаек, шампанское!
– Спасибо за приглашение! Если с работы вырвусь…
– Будем ждать, Иришенька! Может вы еще и статью нам напишете, что-нибудь вроде «Женщина и экономика глазами рядового бухгалтера»? Для нашего вестника? Нам умные девочки нужны! – и Адочка зазывно улыбнулась.
Ириша, рядовой бухгалтер с красным дипломом экономфака, уже бывала на этих гендерно-феминистских посиделках и увиденным была несколько обескуражена. Тамошняя атмосфера своею подчеркнутой предупредительностью и чрезмерной, экзальтированной доброжелательностью напоминала сектантскую. Что-то похожее, знала Ириша, культивируют на своих сборищах мормоны и дианетики. Участницы семинара называли друг друга «сестрами», общались без отчеств, без чинов и всё так скользко, приторно. «Настоящих» девушек среди феминисток, по-видимому, не было ни одной, только пугливые, злоязыкие лохушки, что было тем более обидно, ведь Ириша явилась туда с тайной надеждой внести струю учености и духовности в свою избыточно физиологичную личную жизнь (это было до Лили)… И ладно бы всё это! Какой-то смутный, но всё же различимый цээрушный душок исходил от сестриц из висконсинских колледжей и кураторов программ из дакотских университетов, деньги каких-то загадочных фондов падали на чьи-то счета – до натренированного слуха Ириши то и дело долетали шепотные обрывки чужих разговоров – какие-то проекты «замораживались», какие-то «недофинансировались», гранты туда, гранты сюда, знакомое коммерческое копошенье… Тьфу!
Адочка ушла. К Ирише наклонилась стеклянноглазая Люся, которая, пока Аделаида Генриховна рекламировала свои посиделки, умудрилась досуха вылизать свой вязкий синий напиток.
– Не знаю, что они в ней все находят… Я бы с ней ни в жисть не стала трахаться… – шепотом вдула она в ухо Ирише и как-то очень неприлично хохотнула.
Ириша закивала. Она бы тоже не стала. Наверное. Хотя Люся права, с Адой Генриховной была близка добрая половина Иришиных знакомых. Впрочем, в их тесном кругу, как и во всяком тесном кругу, обмен партнершами был неизбежен как близкородственные браки у племян новогвинейских нагорий… «Все лесбиянки спят под одним одеялом», – любил долдонить Гарик.
Тем временем динамики застонали Дианой Арбениной.
Певицу эту, как и «Ночных Снайперов», Ириша не слишком жаловала, хотя казалось бы. Не то чтобы ей претила сама музыка. Скорее ей претило всё очевидное. Ведь очевидные решения унижали ее развитое чувство уникального! Она презирала одиноких мужчин, водящих домой потаскушек, не потому, что была против разврата. Но потому, что такое поведение было очевидным и логичным, как похмелье после бутылки вина. И это бесило Иришу, как бесила Арбенина. «Если лесбиянка – значит любит „Ночных снайперов“ и Земфиру, это же понятно!»
Чтобы не слушать очевидное, она отправилась в туалет.
Перед тем как выскользнуть в холл, она окинула взглядом их шумный, плавающий в клочковатом сигаретном дыму девичник. Кто-то, пошатываясь, танцевал медленный танец, кто-то радостно визжал, кто-то распускал нюни у барной стойки, размазывая по напудренным щекам тушь. И, кстати, если бы некий хронист взял на себя труд облечь в слова тот сгусток полуощущений и полунаитий, что плавал, вертясь наподобие какашки, на поверхности Иришиной души, получилось бы нечто весьма неуникальное, нечто очевидное, вроде «Как мы дошли до жизни такой?»
Тщательно устраивая на унитазе шуршащее калькой одноразовое сидение, Ириша размышляла о том как, как дошли.
Наверное, явление это коренилось в завешенных коврами и застеленных паласами хрущевках, в их позднесоветском и пост-советском детстве.
Сколько детей было в городской советской семье? Правильно, один. Один-единственный. Если ребенок оказывался мужского пола, на него, стараниями его родителей, проецировались качества, которые те чаяли видеть в его нерожденных и никогда не будущих рожденными сестрах. Если этот один-единственный оказывался девочкой, ее воспитывали как бы наполовину мальчиком, ведь и папа, и мама знали: никакого добавочного мальчика им воспитать уже скорее всего не удастся и нужно срочно пускать в дело природно-педагогические заготовки, хранящиеся в сундуках души на случай наследника.
Ириша помнила, как папа учил ее менять лампочку в патроне и считать висты в преферансе, как они вместе ходили в тир и на ипподром, как, сурово нависая над Иришиным хилым плечом, папа решал сложные задачи по алгебре, сердито бормоча «если вырастешь дурой, я себе этого не прощу!», как порол ее за плохие отметки по физике и нерадивость, проявленную на олимпиаде по математике, как учил ее водить «Москвич» и грозно требовал «не хлюздить!»
Тогда это казалось Ирише нормальным. А теперь… Лишь теперь, с морозной, ядреной юности ввалившись в чадный кабак четвертого десятка, Ириша осознала, как же все это в сущности противоестественно. Ни разу не слышала она ни от матери, ни от отца «Когда ты выйдешь замуж и родишь ребенка…» или «Да пусть ее, эту математику, девочка должна быть заботливой и женственной!», «Чем в тире с пацанами деньги трынькать, лучше бы суп вермишелевый для мамы приготовила!»…
«Какая там премия для мужчины, родившего ребенка, не помнишь?» «Не помню, а что?» «У меня такое чувство… что если я когда-нибудь кого-нибудь рожу, я смогу с полным правом на эти деньги претендовать…» Так говорила Ирише ее подруга, бизнес-вумен Зейнаб, которую даже азербайджанская кровь не уберегла от участи единственного ребенка в семье, девочки, воспитанной полумальчиком. Зейнаб не ходила в «Винни-Милли», Зейнаб пыталась любить мужчин. Но сути это не меняло.
«Любовь зла. Вводите козла!» – этими словами Зейнаб анонсировала Ирише каждое новое знакомство с потенциальным мужем.
Ириша вспомнила, что за годы своего детства не узнала близко ни одной беременной тети, разве что – видела их, больших, как корабли, на улицах. Непознаваемых, чужих и самой этой чужестью желанных. «Ты поменьше с мальчиками путайся, в подоле принесешь – домой можешь не возвращаться! Училась бы лучше!» – научала мать Иришу, студентку-первокурсницу. Мать произносила эти напутствия так, словно ничего страшнее младенца в жизни цветущей семнадцатилетней женщины и случиться-то не может.
Однажды Ириша поделилась своим открытием с Гариком.
Тот долго сопел, задумчиво скреб пальцем небритую скулу.
«Ну понимаешь… Да… С точки зрения астрологии все верно. Единица – она ведь символизирует единство противоположностей, еще не развалившееся на двойку, то есть сами противоположности. Когда ты, будучи единственным ребенком, воплощаешь собой единицу, ты, с точки зрения каббалы чисел, воплощаешь собой и полную противоположность себе. Это как президент – он обязательно должен быть и милостивым царем-батюшкой, и деспотом-сатрапом. Не важно в каких пропорциях, но он обязательно будет и тем, и другим, первое – на радость государственникам, второе – на потеху оппозиции… В общем, единица это божественный гермафродит!»
Приблизив свое узкое, веснушчатое лицо к зеркальной стене над панелью с рукомойниками, Ириша прихорашивалась, придирчиво выискивая в своем лице черты божественности или хотя бы гермафродитизма, но ответов не прибавлялось, а вопросы множились – откуда в этих раскосых глазах столько первобытной дикости, столько быстрого цинизма, столько равнодушия? Отчего не лучатся они благостной орхидейной прелестью, отчего не веет от щек глянцевой прохладой рассветных джунглей? Как же, черт возьми, надоело ей искать эти качества за пределами себя, импортировать их, расплачиваясь за право их краткосрочной аренды золотовалютными резервами своей души!
…Возвратившись в зал, Ириша на несколько мгновений оглохла – как будто выключили не только музыку, но и вообще звуки. Судорожно глотнула воздух пересохшей гортанью – как видно, вместе со звуками выключили заодно и воздух. Ее бил озноб. Кружилась голова.
В очереди возле барной стойки она увидела ее, Лилю.
«Она пришла за мной, специально. Потому что любит меня, меня одну. Мы снова будем вместе. И никогда не расстанемся. Теперь уже навсегда», – захлебывалось глупое Иришино сердце.
