Михаил Корчмарев - Третье поколение

— Вот уж не предполагал никогда, что мне доведется попасть в столь изысканную компанию… Если бы Роза мне такое сообщила, я бы хохотал до самого вечера, вот как, — и угловатый широкоплечий крепыш действительно расхохотался. — Запомни, Карлейль, эти минуты, проведенные среди незнакомых тебе людей, ведь ты умер и воскрес, а сейчас наблюдаешь процесс воскрешения, и отчасти являешься его участником…

— Да, милейший Карлейль, если вас так зовут, сто раз — да, — подхватил тему высокий блондин с живыми, подвижными чертами лица. — Здравствуйте, доктор. Здравствуйте, исцелитель, — это он заметил вошедшего Фауста и по возможности церемонно склонил голову.

— Анатразин действует, — пояснил Герартц, едва приметно улыбнувшись. — Час-полтора они будут возбуждены, потом короткая депрессия, и желательно, сон.

— Разрешите представиться, — не прерываясь продолжал блондин. — Чарльз Диккенс… Правда, красивое имя?

— Весьма занятно, — вставил врач. — А почему не Эмиль Золя или Федор Достоевский?

— Верно-верно, раньше меня по всякому называли, а потом я прочитал все книжки Чарльза Диккенса, и стал пересказывать их знакомым. И тех, кого вы назвали, я тоже видел, пытался читать, но, видно, пока не дорос. Вы не представляете себе, как мне хочется прочитать все-все, что накопили люди за тысячи лет, но… Пока могу похвастать немногим. Доктор, — вновь обратился он к Фаусту, — скажите, вы читали книги сэра Чарльза Диккенса?

— Вы ошибаетесь, — мягко возразил тот. — Я не доктор, просто — Фауст. Что касается чтения, увы, прочитанное мной уместится на клочке оберточной бумаги. Если бы кто-нибудь помог…

— Конечно, доктор Фауст! Доктор Фауст!.. «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой!».. Человек-легенда, человек-мечта… Сколько поколений простых людей связывало с ним надежды на победу над злом! Вступивший в сговор с Сатаной, заранее обреченный на поражение, но не отступивший, он открыл человеку глаза…

— К легенде о Фаусте обращались многие писатели, и мне лично по душе трактовка ее Мишелем де Гельдеродом, драматургом XX века, — вступил в разговор Герартц. — Благодарю вас, Маргарита, вы свободны…

Девушка поднялась и вышла на лестничную площадку, по пути кивнув Фаусту, старающемуся не пропустить ни слова, впервые с такой откровенной остротой ощутившему собственное невежество.

— Гермина ушла, — сообщила ему Марго, — совсем ушла. Сняла с себя одежду, потому что нам нужнее, — и исчезла. Я пробовала ее остановить — бесполезно. Твердила ей, что жить надо, всегда во что бы то ни стало, — она не слышала. Когда музыканты принесли раненых, она вначале помогала Герартцу, у нее так ловко получалось. Потом дело дошло до женщины. Гермина словно окаменела. Как неживая стала. Точно мраморная.

— Куда она могла пойти, как ты думаешь?

— Сказала непонятное: Герм зовет, — и все… И еще одно — Маргарита отвернулась от Фауста, в темноте захрустели фаланги стискиваемых в волнении пальцев.

— Я боялась раньше признаваться… Сейчас тоже боюсь: ты меня разлюбишь и выгонишь… А как быть, ума не приложу. Помнишь, я ходила к Соседке с колбасой, а она повесилась? На ней тогда было красное-красное платье, — голос девушки становился все глуше. — Я сняла с нее это платье и спрятала. У меня никогда не было такого красивого… Ведь раньше всегда все брали у мертвых то, что им больше ни к чему, правда?! Это сейчас, в эти дни все как-то сдвинулось, перевернулось… Мне стыдно перед Соседкой… Да-да, ее самой уже нет, но раз она жила, после нее в нашем мире что-то осталось. Правда? Ведь после каждого остается, хоть крошка, хоть капля?! Я не знаю, как быть с тем платьем.

— Ты у меня спрашиваешь совета?

— Н-нет, просто хочу, чтоб ты знал. Мне совестно перед собой. Внутри себя совестно, давит. А что сказал бы Профессор?..

— Я тебе, Марго, не судья. Вообще, наверное, судить вправе лишь тот, кто прошел сквозь все возможное, а потом очистился душой, телом, мыслями… Я бы оставил платье там, где оно лежит, но и сделанного не забывал… Пойду вниз, надо что-то решать с отрядом: порядки, заведенные Юнцом… ломать их надо. Тебя Герартц кличет, освободишься — присоединяйся, одному мне будет трудно.

Когда Фауст уже спустился на один пролет марша, Маргарита перегнулась через перила, позвала его.

— Чуть не забыла: тут без вас чудак один приходил, м-м, профессор Дикин представился. Здоровый, гривастый, похожий на льва, рычит — стены ходуном. «У вас тут, что ли, коммунизм построен?» — спрашивает. «Нет!» — говорю. А он, представляешь, кутенка на руках держит, гладит его и ревет: «Ну-ну, нечего скрывать. Малышню с площади вы забрали? Вы! Учить ее кому-то надо? Надо! Завтра вернусь, с Фаустом побеседуем!». Кто он — Дикин?

— Не знаю. Но пусть приходит. С кутенком?

— Ага. Живой, мохнатый, беспомощный.

— Удивительно…

Маргарита скользнула за дверь, чтобы выслушать наставления врача по уходу за больными, а в голове Фауста в такт шагам снова застучали серебряными молоточками мысли. «Как, например, строится стена? Тот, кто умеет класть кирпичи, тот кладет; кто может подносить глинистую смесь, тот подносит; кто может делать замеры, тот делает замеры. И так стена будет сложена. Осуществление справедливости подобно этому. Способный вести рассуждения и беседы пусть ведет рассуждения и беседы, способный излагать исторические книги, пусть излагает исторические книги, способный нести службу, пусть несет службу; таким образом, следуя справедливости, все дела будут выполнены…» И вновь ему показалось, что это не его слова, они уже были в нем, их помнили его деды и деды его дедов, и руководствовались ими.

Отряд он отыскал по голосам, которые то гудели ровно, как морской накат, то взлетали и метались по переходам перепуганными птицами, то опадали снежными хлопьями и превращались в настороженную тишину. Дети сидели в одной из комнат тремя концентрическими кругами: во внутреннем — старшие, наиболее сильные, во внешнем — малышня, ослабшие, больные. В центре стоял, повесив голову, мальчишка, вздрагивающий всякий раз, когда кто-нибудь начинал говорить.

— Вырвать ему глаза и выбросить на площадь, как сделали с двадцать четвертым, — пусть смотрят в небо…

— Пусть сначала объяснит!

— Отрубить ему правую руку, высушить ее и сохранить на память, чтобы неповадно было другим новичкам…

— Позвольте узнать, чем вызвано судебное заседание? — полюбопытствовал Фауст, становясь рядом с обвиняемым.

— Это дело отряда, — не слишком решительно заявила Кроха, после раздумий, занявших несколько секунд, встала, вытянулась. — Докладывает первый: номер восемнадцать изобразил на стене… Вот. Он нарушил приказ Аввы!