Юлиана Лебединская - Темпориум. Антология темпоральной фантастики

– Па-а-а, ну что опять, – капризно протянул Левка.

Ничтоже сумняшеся, Кожухов аккуратно остановил иглу, поставил головку в держатель, снял пластинку и с хрустом сломал её об колено.

Левка вскочил как ужаленный:

– Па, ты что, с ума сошел?! Это Серегин пласт, ему отчим из ГДР привез, он мне на день послушать дал! Я с ним теперь не рассчитаюсь!!!

Бледный Кожухов наступил на обломки пластинки, сверху вниз глядя на сына:

– Пока я жив, Лёва, в этом доме немецких песен не будет. Я не для того воевал, и друзья мои не для того гибли, чтобы мой сын фашистскую музыку слушал.

Сын вскинулся, злые слезы брызнули из глаз, кулаки сжались.

– Ты совсем дурак, да? Это из ГДР ансамбль, говорят тебе, из ГДР!

– Как ты с отцом разговариваешь?! – рявкнул Кожухов.

– Как хочу, так и разговариваю. Достал ты со своей войной! Думаешь, раз фашистов стрелял, так на всё право имеешь? Ты хоть раз спросил у матери, как мы жили, пока ты на фронте шоколад жрал?

– Что?! – опешил Кожухов.

– У Шурки Ляпина брат служил, он рассказывал, как отвязно летчики в войну гуляли, как сыр в масле катались, ели-пили и с девками шлялись. А мама буряк перебирала буртами, дрова на себе возила, председатель колхоза её лапал, и она позволяла, чтобы трудодни засчитали. А когда я болел, она всё золото продала, чтобы мне сульфидин купить и молоко каждый день давать. А тебе сказала, что украли в эвакуации. Ты не знал ничего, конечно, ты же летал, как герой. А я слышал, как они с бабой Людой на даче говорили, думали, я сплю, я маленький, не пойму ничего. Плевал я на то, что ты воевал, слышишь! Плевал!!!

Побледневший Кожухов ударил сына по мокрой от слез щеке. От толчка Левка упал на постель, скорчился, заплакал, как маленький, бормоча околесицу. Его было страшно жаль, как трехлетнего малыша, который расшиб о порог коленку и ищет папу, чтобы утешиться. Но ядовитые слова сына отгородили его, замкнули. Словно чужой мальчишка рыдал в его доме… Какой мальчишка, на год старше уже погибали на фронте, скривился Кожухов, пнул обломки пластинки и вышел, хлопнув дверью. В буфете, он точно помнил, стояла чекушка дешевой водки на случай визита сантехника или слесаря.

Заветная полка оказалась пуста – не иначе, предусмотрительная жена перепрятала заначку. Наивная… В среднем, запертом ящике стола, там же, где ордена и медали, дожидалась своего часа миниатюрная бутылочка армянского коньяка – давний подарок Сарояна. Налив благородный напиток в пузатую старую рюмку, Кожухов залпом сглотнул, наслаждаясь спасительным, мутным теплом. Он надеялся, что уснет и дурные мысли отложатся на утро нового дня. К сожалению, коньяка не хватило, алкоголь оглушил Кожухова, но оставил сознание ясным. Скрипучие ходики пробили десять. Жена всё не возвращалась, дочь тоже, сын заперся у себя и назло отцу крутил записи толстого негра с еврейской фамилией. На всякий случай – бывают же чудеса – Кожухов тщательно осмотрел все три ящика стола. В первом, в бумагах оказалась неожиданная заначка в десять свернутых трубкой бумажек. Во втором, увы, не было ничего интересного. В третьем, за трофейными золотыми часами, губной гармошкой и сломанным фотоаппаратом, до которого никак не доходили руки, обнаружилась маленькая и тусклая фронтовая фляжка, в которой что-то тяжело булькало. С усилием отвинтив крышечку, Кожухов ощутил смутно знакомый, сложный и резкий запах. Сто фронтовых грамм. И судя по аромату, спирт из этой микстуры точно не выветрился. Не задумываясь, Кожухов одним долгим глотком опустошил фляжку, зажевал мерзкий вкус ломтиком лимона, опустился в любимое кресло и медленно закрыл глаза.

…Он сидел в кабине легкого «Яка», до отказа отжав рычаг. Стылый воздух врывался сквозь дырку в стекле кабины, мотор чихал, масло кончилось. Царапина на щеке больно ныла, ноги затекли, голова кружилась от яростного куража битвы. Впереди были враги – простые и ясные, немцы, фашисты. В облака изо всех сил улепетывал на простреленных крыльях перепуганный «фокке-вульф». И знакомый, картавый голос Илюхи Плоткина надрывался в наушниках:

– Стреляй! Стреляй, Андреич! Уйдет ведь фриц!!!

Ина Голдин, Александра Давыдова

Алые крылья

В космопорту на Байконуре было ярко, светло, багряно. Алые цвета скорой осени, пионерских галстуков и гвоздик – для тех, кто этим августовским днем улетал в космос. Цветы Сергею Белову, старшему лейтенанту Космофлота, поднес десятилетний мальчишка с усердной веснушчатой физиономией и бинтом на коленке. Белая курточка, синие шорты – форма юных астронавтов, Сергей сам когда-то носил такую же в летнем лагере. Правда, в его время астронавты занимались всё больше в тренировочных центрах, а этот, похоже, успел уже слетать с отрядом на Луну – на нитке вокруг шеи висит кусок лунной породы, у сегодняшних пацанов это вместо «куриного бога»…

Сергей скосил глаза на стоящего рядом товарища – инженера Войцеховского. Тот склонился к серьезной девчушке с цветами и что-то ей объяснял. Затем распрямился, не глядя на Сергея, – смотрел он прямо и вверх, на развевающийся триколор НССР.

Грянул гимн, перекрыв, заглушив все звуки космодрома, возвеличивая дух собравшихся до самых звезд. Пожалуй, сторонний человек, посмотревший теперь на стоящих в ряд космонавтов Нового Союза Социалистических Республик, позавидовал бы – не огромной сияющей машине, готовой прорезать просторы Вселенной, и не тому несомненному капиталу, который представляет собой полет в космос. Нет, он позавидовал бы чистому и ясному, как этот налитой осенний день, восторгу на лицах, радости, которую любой гражданин Союза мог испытывать, зная, что полет этот далеко не последний и впереди другие светлые дни и другие полеты – хватит на всех. И вслед за завистью, возможно, пришел бы страх, потому что люди с мелкими серыми помыслами всегда боятся тех, чья мечта светла и высока.

Что же, размышлял Сергей, будет с этими людьми, если мы не вернемся? Изменит ли это что-либо для них? Или мы с Тадзио – два абсолютных безумца? Вернее, он безумец, а я за ним…

А ведь он вначале не подумал о Войцеховском плохо. Вернее, нет – плохо он и теперь не думал. Возможно, изменит свое мнение, если всё обернется фарсом, шуткой с участием спецслужб. Почему-то Сергей и умом, и сердцем такую возможность отрицал. Бояться казалось ему бесполезным, а может, слишком далеко он был от такого страха, не привык.

В первый раз они увиделись в Москве, на банкете в честь Дня космонавтики. Сергей тогда уже знал, что к Сатурну полетит вместе с инженером Войцеховским, а самого инженера не видел ни разу. Тот, по слухам, недавно вернулся из правительственного санатория. Из динамиков неслась «Звездная симфония», и самые смелые уже увлекли на танцевальную площадку смеющихся девушек. Со стены весело и вечно улыбался Гагарин. К банкетному столу было не протолкнуться, хоть Сергей и попытался сперва, увидев мандарины, такой дефицит, но потом плюнул. Вместо этого они с Войцеховским пошли курить на балкон. Тот выглядел худым и смурным, и Сергей – непонятно, кто потянул его за язык – сказал, что инженер смотрится не слишком отдохнувшим для приехавшего из санатория. Тот поднял глаза и посмотрел на него – прямо. Сергей не отвёл взгляд.