Александр Лукьянов - Старик с обочины

Едва я успеваю осмотреться и понять, что смотреть, в общем-то не на что, как справа на черном фоне стены внезапно возникает он. Росту в нём – все пятнадцать метров. Может, даже больше. Правая нога – чудовищная, с бугристой мускулатурой, покрытая грубой, заросшей редкой и жесткой шерстью кожей и заканчивающаяся бочковидным копытом. Левая – механическая, с переплетением зудящих цилиндров, клацающих клапанов, пульсирующих трубочек. Левая ручища с устрашающей когтистой трехпалой лапой. Вместо правой – протез-автомат. Огромная грудь, чудовищные плечи и шея. И – в невероятном контрасте со всем описанным – вполне человеческая (если не считать невероятных размеров и стальных бараньих рогов на висках) голова.

Мне не страшно, скорее любопытно. Я готов к чему-то подобному.

Он следует в центр зала, гудя и пощёлкивая своими механизмами, усаживается на нагромождение самых больших параллелепипедов. Я запоздало успеваю понять, что они и сложены-то как раз в форме неуклюжего не то кресла, не то трона.

– Начнем. -объявляет он гулко, но внятно.

– Вы бог? -задаю я идиотский вопрос. Очевидно, он слышал его миллиарды раз, потому что совершенно равнодушно отвечает:

– Забудь нелепые выдумки: «бог», «дьявол».

– Но как же тогда…

– Можешь называть меня Ваша Честь.

– Как судью?

– Я и есть Судья. И сейчас вызываю свидетелей обвинения.

Двери в левой стене растворяются и начинают выходить (входить?) люди, звери.

– При жизни ты многим причинил боль. -поясняет Судья. -Пришло время подвести итоги. Все обиженные тобой – здесь. Тысяча восемьсот девяносто шесть человек и шестьдесят пять животных. Никто из них не имел возможности уклониться от вызова и свидетельствования против тебя, даже если бы захотел этого.

– Суд неправый. -криво ухмыляюсь я. -Больше всего я чувствую себя виноватым перед мамой. Столько нужного не сделал, столько главного не сказал. Уж ей точно место в первом ряду. А её нет.

– Растолковываю. -монотонно гудит Судья. – Никто не мог уклониться от вызова и свидетельствования против тебя, кроме матери, даже если бы вина твоя перед ней была действительной и большой. Для матерей делается единственное исключение. И, как правило, они им пользуются.

– Гуманист вы, Ваша Честь! -с язвительной угодливостью говорю я.

– Оскорбление Судьи не считается проступком и не отягощает общей вины. -бесстрастно сообщает Судья. -Имеет ли подсудимый, возражения против присутствия кого-либо из вызванных?

– Но я вообще многих не знаю!

– Обиды, нанесенные ненамеренно, равно как причинённые с намерением, но впоследствии забытые, рассматриваются на общих основаниях. Готов ли ты оправдываться?

В этот момент я вижу смотрящие на меня печальные карие собачьи глаза… Поворачиваюсь к Судье и качаю головой:

– Отказываюсь от оправданий, Ваша Честь. Теперь мне всё ясно. То, о чём здесь будут свидетельствовать – будет правдой. Я признаю свою вину в полной мере. Даже если бы я не помнил чего-то или не знал об этом.

– Вот как? -Судья чуть склоняется с кресла в мою сторону. Механические протезы жужжат. -Это любопытно. И…?

– Могу ли я просить о чём-либо?

– Несомненно. Хотя это вовсе не означает, что просьба будет удовлетворена.

– Я хотел бы попросить, чтобы наказание, определённое мне, было многократно увеличено. А еще лучше, позвольте мне самому определить кару для себя. Поверьте, страшнее муки никому не придумать…

Судья опускает голову на грудь. Настаёт такая тишина, что едва слышный звонок над одной из дверей в правой стене раскатывается громом.

– Что? -блеснул рогами Судья. -Свидетель защиты? Обычно таковые, даже если отыскиваются, не допускаются к рассмотрению дела. Но, однако, кто там такой настойчивый?

Дверь тает, из тёмного проёма скачками выносится пёстрая кошка. Она пулей пролетает расстояние до кресла Судьи, становится между ним и мной, выгибает спину и храбро шипит на Судью, микроскопически крохотная перед ним.

– Ах даже так?! -Судья на пяток секунд задумывается и изрекает. -Это весомый аргумент. Что ж, ввиду вновь открывшихся обстоятельств, слушание дела откладывается. На неопределённое время… Можешь быть свободен… пока…

Кадр второй.

Попробуй не очнуться, когда тебя, напоминающего прожаренную котлету, выволакивают на жёсткую траву. Как амазонка исхитрилась это сотворить, до сих пор не понимаю. Но тогда в первую очередь подумал: не как, а зачем она это сделала? «Каждый – сам за себя»…

– Автомат взорвался… -прохрипел я, -Теперь даже не застрелиться…И в мертвяки вряд ли воскресну… Скорее всего, найдут меня кабаны по шашлычному запаху, сожрут и будет вместо Старика столько-то килограммов свиного дерьма… Ты вот что, подруга, давай-ка двигай от меня подальше, глядишь и уцелеешь.

Амазонка молча смотрела мимо меня. Взъерошенные, грязные волосы, измазанное копотью и кровью лицо со следами старых и новых ушибов, руки, покрытые коркой потрескавшейся грязи. Мадонна Зоны…Впрочем, себя-то со стороны не видно… рыло, верно, ещё то… Снова забытье…

Кадр третий.

Невообразимо многоцветные и яркие картинки воспоминаний, наслаиваясь друг на друга, появлялись в горящем мозгу, перевертывали друг друга, загораживали друг друга, перепутывались друг с другом. Бегу в школу по залитой утренним светом улице маленького южного городка на берегу Чёрного моря. Иду в университет по сухому серому снегу Хамска. Отбиваю строевой шаг на плацу учебной войсковой части под Владивостоком. И всё одновременно. Ну, а на самом деле ползу по грилю, одной из самых редких аномалий Зоны. Все вокруг раскалено докрасна, горло от дикой жары превратилось в шершавую чугунную трубу. Мне плохо, я устал, бешено терзает боль по всему телу, похоже, что клочьями отваливается обугленная, полопавшаяся кожа. Мне казалось, что сквозь палящую мглу, окутывающую рассудок, уже не пробиться, что не будет больше покоя, чистой прохладной воды.

Кадр четвёртый.

Укол. Больно. Вижу всё чётко и контрастно. Из темноты проявилась амазонка. Из-за плеча выглядывает ствол винтовки. Склонилась надо мной, убирает шприц. Уже чисто умытая. Странно, ни одной ссадины на лице. И когда-то успела переодеться в заношенный, но чистый строительный комбинезон. Амазонка раздваивается. Потом их становится трое, четверо. И все они совершенно одинаковы, даже неотличимы. Бред, это бред, Старик, и ничего больше… Только отчего так жжёт, в бреду не должна чувствоваться боль… Сейчас женщин уже не то шесть, не то семь. Они что-то делают, возятся с жердями. Потом осторожно берут меня, укладывают на жерди, поднимают, несут. Впереди на таких же импровизированных носилках переносят еще кого-то в брезентовой одежде с распоротой и окровавленной правой штаниной… Бред… Проваливаюсь в желанное тёмное бесчувствие, в котором каждый толчок, каждое качание не доставляют страданий…