Борис Пшеничный - Человек-эхо и еще кто-то (Сборник)

Пока светло, надо отписаться. Все пишут. Повально, поголовно. Не лагерь, а канцелярия. Пристроились кто где и строчат. В самых разных жанрах — отчеты, графики, письма. Малов — наверняка приказ или инструкцию. Кто-то, не исключено, вдохновился на очередное заявление. Тоже уважаемый жанр. Ни к какому другому не относятся с большим вниманием.

И Валентин пишет. На «нашем» валуне. Одну ногу под себя, другая коленом вверх. На колене рыжий блокнот, с которым он не расстается — кенгуренком так и торчит из заднего кармана джинсов. Заполняет, значит, дневник. Там, думаю, и про меня. Заглянуть бы!

Ко мне спиной, лица не вижу. Интересно, какое у него сейчас выражение?

В очередной раз поднимаю глаза и холодею: двойник! Смотрит на меня, как в микроскоп на амебу. Ах ты, перевертыш! Грожу кулаком: я вот тебе! Двойник мигом исчезает, появляется другой, привычный. Помахивает рукой — не буду, мол, больше подсматривать, так получилось, случайно. Отворачивается и снова пишет. Как в нем эти двое уживаются?

Сегодня пятница. Скоро на экзекуцию к Малову.

38

Следователь. Что все-таки в нем настораживало вас?

Монастырская. Выражение лица. Оно часто менялось.

Следователь. Но это же несерьезно.

Монастырская. Для вас несерьезно, а меня от его хамелеонства в дрожь бросало. Не просто менялось — это были совершенно разные лица. Вернее, лицо одно и то же, но словно оно принадлежало разным людям — то одному, то другому, потом третьему. Даже объяснить трудно, ничего подобного я в жизни не наблюдала. Понятно, когда человек меняет маски — это маскарад. А представьте, если бы маска начала менять людей. Вот такой у него был маскарад. Спятить можно.

Следователь. И когда вы это в нем обнаружили?

Монастырская. Точно не помню. В первые дни ничего подобного не было, это уже позже с ним стало что-то твориться.

Следователь. Но другие, насколько я знаю, не замечали.

Монастырская. А никто к нему и не присматривался. Каждый был занят собой.

Следователь. Может, все же дело не в нем, а в вас — появились предвзятость, мнительность?

Монастырская. Не отрицаю: я жила в постоянном напряжении, издергалась, стала подозрительной, злой, от всех ждала каких-то пакостей, от него тоже. В таком состоянии могла, конечно, и нафантазировать, но не настолько же. И сейчас еще как вспомню эти его рожи…

39

Из дневника И. К. Монастырской

О вчерашнем. По горячим следам не могла, всю трясло. За ночь перетряслось. Не смертельно, существовать можно.

Альфа маловской проповеди — заявление Дверью-Ударенного. Там и обо мне. (Вот на что намекал АСУ!) Всего заявления Малов не показал, процитировал только ту часть, где мое имя. Закон подлости: поливают грязью одного, а пачкают многих. Я виновата в том, что оказываю знаки внимания Полосову и не скрываю «своего личного к нему расположения». Тут же резюме: не слишком ли далеко зашли наши интересные отношения и как отнесется к этому многоуважаемый Илья Сергеевич Сотник, когда узнает?

Я взъярилась. Он еще Илью приплел, собирается доносить, анонимки писать. И Малов, главное, туда же: что, если узнает? О чем, кричу, узнает, и какое всем вам собачье дело, не суйте нос туда, куда вас не просят. Истерика у меня. Малов с испугу перешел на шепот. Я ору, а он шепотом. Уверяет, что он-де ничего такого не замечал, но вот люди… Дверью-Ударенный для него уже люди? Запомните, говорю, если этой гнусной бумажке дадите ход или кто-то еще хоть раз заикнется,спалю весь лагерь. Самым натуральным образом — оболью все бензином, и пусть горит синим пламенем. Такой, обещаю, костер разведу — в институте будет жарко! С тем и ушла.

…На меня с утра посматривают так, словно я из зверинца сбежала. Дверью-Ударенный, встретив, шарахнулся в сторону.

Канистру с бензином спрятали под замок.

Донимают кошмары. На этот раз сон цветной, в красках. Живописный и в самом прямом смысле — замешан на живописи. Сижу дома в кресле, ничего не делаю, ни о чем не думаю. У меня в квартире ни одной картины, а тут, будто бы, слева на стене перовские охотники байки рассказывают, справа — репинские запорожцы турецкому султану письмо строчат. Потом, смотрю, никакие это не картины. Люди в них ожили, заговорили, лезут из рам. Сползли со стен, по комнате расхаживают, переговариваются, хозяйничают. И вроде бы все знают друг друга, из одной компании. Хотела я было крикнуть, кто вас сюда приглашал, по какому праву устроили здесь сборище, — не успела, над дверью звонок зазвонил, пришел кто-то. Что тут началось! Все заметались, сталкиваются, лезут в какие попало рамы. Охотники перемешались с запорожцами, да так и застыли, кто куда успел.

В воскресенье делай что хочешь. Малов безмолвствует, не понукает, выходной есть выходной. Но мы все равно корпим. Я за полдня успеваю больше, чем в рабочий день — никто не стоит над душой.

После обеда идем с Ларисой к речной запруде поваляться на камнях. Суровая необходимость — надо подпалить тело. Из экспедиций возвращаешься пестрой: лицо и руки черные, остальное-нетронутая белизна. Сущий гангстер, в перчатках и маске. Вот и ловишь часок-другой, чтобы обнажиться.

Подстилка у каждой своя, но лежим рядом. Отношения у нас с узелками, сразу не размотаешь. То откровенничаем, то обет молчания. Лариса не может не болтать, и если, бывает, отмалчивается, значит, с кем-то уже выговорилась. Ясно с кем, больше не с кем. Несколько раз я их видела вместе. Он как-то признался: ему с ней легко.

У Ларисы скоро большие перемены: собирается перебраться на Алтай, в какой-то там заповедник. Запрос пришел давно, месяца два назад, но тянула, раздумывала, а вчера решилась: уезжаю! Почему вчера, какие звезды сошлись на небосводе? Валентин тоже в курсе, и когда мы с ним заговорили об этом, спросил, нет ли у меня подобного желания — все к такой-то бабушке и отсюда без оглядки. Все равно куда, лишь бы сбежать. Общий миграционный настрой, эпидемия.

Грустно все.

Лариса книгу под щеку, спиной к солнцу, затылком ко мне. Разморило? Кожа темнее, чем у меня, когда-то успела загореть. Тело завидное, с четкими линиями, и все есть, хотя кому-то, возможно, покажется не в том объеме. По позвоночнику — тропинка золотого пушка. Я не удержалась, побежала пальцем по тропинке. Лариса вскочила, глянула недобро. Нервы, у всех нервы. Я извинилась.

Он нашел нас. Может, не искал, случайно набрел. Разгоряченный, волосы взмокли. Измотался где-то. (Опять орал в ущелье?). Мы отодвигаемся, освобождаем место на одеялах. Отказался, снял рубашку, расположился в изголовье.