Рэй Брэдбери - Темный карнавал (сборник)

Он не поел. Внутри не было ни голода, ни даже места для голода. Быть здесь, наверху, – этого довольно. Лицо, небось, совсем уже чумазое, платье ничуть не лучше, сам исхудал и запущен. Еще немного времени…

Он следил, как ползли часы – вроде красивых животных.

Мэл стал острее воспринимать это место. Звуки, движения. Чувствовал запах – духов? Его глаза начали что-то различать. Ну наконец! Получается! Папа, мама, Дэвид и он! Большое, лихое семейство!

Из запахов, отшелушившейся кожи, пота, косметических ароматов, что хранятся в пирамидах одежды, из фотографий, мебели, где сидели его близкие, из стопок пожелтевших книг вышли папа, мама и Дэвид! Вышли, чтобы встретить его, взять за руку, расцеловать, сказать «добро пожаловать», обнять, чтобы вместе с ним, смеясь, закружиться в танце!

– Папа, мама! Как же я рад вас видеть! В самом деле видеть! Я понимаю, нужно стараться и у меня получится! Это волшебство! Вы и вправду здесь? Мама, папа!

Они были здесь.

Мэл ощутил на лице горячие слезы радости.

И тут темноту распорол в середине огромный нож дневного света.

Мэл вскрикнул.

Дверь чердака распахнулась. В свете дня на пороге воздвиглась прямая как палка фигура тети Оупи.

– Мэл, Мэл, это ты? Мэл? Ты здесь, наверху?

Мэл снова вскрикнул.

– Мама, папа, подождите! Стойте! Мама, папа, Дэвид!

Чердак заполнился дневным светом. Мэл свернулся на полу в спутанной куче одежды и всякой всячины. Тетя Оупи рванулась к нему.

– И ты все четыре дня пробыл тут? А мы все это время с ума сходили! Боже правый, Малькольм Брайар, ты только посмотри на себя! Посмотри на себя! ПОСМОТРИ НА СЕБЯ!

Тетя Оупи сгребла его в охапку и крутанула к двери. От дневного света у него защипало в глазах. Он споткнулся.

– Уолтер! – крикнула тетя Оупи. – Поди посмотри, где я его нашла!

Дальше последовало сплошное безумие. Мэл вопил, уговаривал, визжал, ругался, наседал на тетю Оупи, но ее решение было твердым.

Весенняя уборка.

Чердак освободили от всех тамошних таинственных сокровищ. Всякую ерунду безжалостно кинули в печь. Портреты продали: они были в ценных рамах.

Но самое немыслимое из всего немыслимого творилось на задней веранде, где была запущена стиральная машина. А в ней крутились и извивались вещи, принадлежавшие маме, папе и Дэвиду! Они ныряли, выскакивали, ходили кругами, дергались, дрожали. Папины рубашки. Мамины блузки. Костюмчики Дэвида!

Неумолимые металлические плунжеры ходили ходуном, мыло пенилось, вода бурлила, отстирывая, отмачивая, выкручивая, выполаскивая все символы, всю память, все волшебство!

Стародавние капли пота, неистребимый аромат духов – вода и лизол не оставляли от них и следа. Мельчайшие шелушки жизни и памяти – распадались, растворялись, тонули!

И вещи, одна за другой извлеченные из машины, висли на веревке под цветущей яблоней, и жаркий ленивый ветер принимался раскачивать эти пустые, лишенные отныне жизни оболочки.

Малькольм осел, корчась в цепких пальцах тети Оупи. Пронзительные горестные крики сменились слабыми истерическими всхлипываниями:

– Мама, папа, Дэвид, постойте! Не уходите!

Последним, что он слышал, погружаясь в тошнотный мрак, были безжалостное чавканье и бульканье стиральной машины, убийственный такт погружений и поворотов…

Кукольник

Weird Tales

Январь 1947

Думаю, что мимо этого кладбища я проходил постоянно. Мой друг Эдди жил через квартал. Это был самый близкий мой приятель, и все три года – с 1935-го по 1937-й – я проводил больше времени у него в доме, чем у себя. Так ведь и водят дружбу, разве нет? Четыре, а то и пять дней в неделю мы с ним были неразлучны – и бродили по всему Лос-Анджелесу. Но по вечерам, проводив его до дома, я всякий раз шел мимо кладбища, и вполне понятно, что в голове у меня роились разные мысли о могилах, ну да. Развилось что-то вроде паранойи, свойственной мальчугану, а позднее – и взрослому: мы ведь в определенном смысле все параноики. Мысль о том, что покойников хоронят целыми рядами, завораживала. Уверен, что порождена она именно вспышкой паранойи, когда однажды к вечеру мне вспомнилось это кладбище.

Мистер Бенедикт вышел из своего домика. Постоял на крыльце, мучительно стесняясь солнца и чувствуя себя приниженным перед ближними. Мимо протрусила собачонка с умными глазами – такими умными, что мистер Бенедикт не решился встретиться с ней взглядом. В кованые железные ворота кладбища у церкви заглянул мальчишка, и рассеянно-цепкое любопытство ребенка заставило мистера Бенедикта содрогнуться.

– Вы – похоронщик, – произнес мальчик. Мистер Бенедикт, внутренне съежившись, ничего не ответил.

– Эта церковь ваша? – поинтересовался наконец ребенок.

– Да, – сказал мистер Бенедикт.

– И все это место, где хоронят?

– Да, – растерянно подтвердил мистер Бенедикт.

– И дворики, и все могилы, и надгробия?

– Да, – не без гордости согласился мистер Бенедикт.

Это было чистой правдой. Просто на удивление. Удача улыбнулась ему после того, как он долгие годы тянул лямку, не зная ни сна, ни покоя. Сначала он приобрел в собственность здание церкви и кладбище с немногими надгробиями, поросшими мхом вслед за переселением баптистской общины с окраины городка. Затем собственными силами соорудил изящную небольшую покойницкую – разумеется, в готическом стиле, увитую плющом, – а позднее на задах построил домик и для себя. С мистером Бенедиктом умирать было одно удовольствие. Он улаживал вопрос о вносе и выносе тела, сочетая максимум комплексных услуг с минимумом доставляемого беспокойства. «Никакой необходимости в похоронной процессии!» – гласили его набранные крупным шрифтом рекламные объявления в утренней газете. Из церкви прямо в землю – легко и просто. Используются только первоклассные препараты!

Ребенок не отрывал от мистера Бенедикта глаз – и тот затрепетал, будто пламя свечи на ветру. Он остро ощущал свою приниженность. Все живое и подвижное внушало ему чувство подавленности и желание пуститься в извинения. Он только и делал, что соглашался с окружающими, даже не помышляя вступить в спор, повысить голос или сказать «нет». Кем бы вы ни были, мистер Бенедикт робко устремлял застенчиво блуждающий взгляд на кончик вашего носа или на мочку вашего уха или принимался изучать ваш пробор, не осмеливаясь встретиться с вами глазами, бережно держал холодными руками вашу руку, точно какой-нибудь бесценный дар, и твердил одно:

– Вы совершенно правы, безоговорочно и неоспоримо правы.

Однако в разговоре с ним вы неизменно догадывались, что из сказанного вами он не слышал ни слова.