Фриц Лейбер - Ночь волка

Карсбери был поражен. Он не думал, что Фай знает об этом. В голове шевельнулась беспокойная мысль: «Хитрость сумасшедшего». Но уже через мгновение благодушие вернулось к нему. Он подошел сзади к креслу Фая и опустил руки на его ссутуленные плечи.

— Знаешь, Фай, я всегда испытывал к тебе особые чувства, — сказал он. — И не только потому, что твои причуды помогли мне стать Всемирным управляющим. Я всегда чувствовал, что ты чем-то отличаешься от других. И бывали времена, когда… — он заколебался.

Фай слегка согнулся под тяжестью дружеских рук.

— Когда я был в здравом уме? — закончил он решительно.

— Как сейчас, — мягко заметил Карсбери. — Я всегда чувствовал, что, пусть превратно, пусть не до конца, но ты меня понимаешь. И это много для меня значило. Я был одинок, Фай, ужасно одинок — целых десять лет. Никаких товарищеских отношений, даже с людьми, которых я обучал в Институте политического руководства. Перед ними тоже приходилось играть свою роль, скрывать от них некоторые факты из опасения, что они пытаются захватить власть через мою голову, будучи недостаточно подготовленными. И никто не поддерживал меня по-дружески, кроме разве что собственных моих надежд да тебя временами. А теперь, когда все позади, для нас обоих начинается новая жизнь. И я, честно говоря, рад.

Наступила тишина. Фай не оглянулся, но его костлявая рука потянулась вверх и прикоснулась к руке Карсбери. У того запершило в горле. Ему показалось странным, что между сумасшедшим и нормальным человеком может возникнуть даже такое мимолетное взаимопонимание. Но так оно и было. Он освободил руки, быстро прошагал к столу и обернулся.

— Я ходячий атавизм, Фай, — произнес он каким-то новым, необычно страстным тоном, — атавизм из тех времен, когда человеческий рассудок был куда здоровее.

Изучая историю, я очень скоро пришел к выводу, что критический момент наступил во время Окончательной Амнистии, совпадающей с образованием нынешнего общества. Нас учили, что в то время из тюрем освобождали миллионы политических заключенных и миллионы прочих узников. Но кто же были эти прочие? На этот вопрос нынешняя историография дает только неясный, слишком приблизительный ответ. Трудности, с которыми я столкнулся, были чрезвычайными. Но я продолжал искать истинный ответ. Почему, спрашивал я себя, такие слова, как «безумие», «помешательство», «сумасшествие», «психоз» исчезли из нашей лексики, а сами понятия — из нашего сознания? Почему предмет «психопатология» больше не преподается в учебных заведениях? И, что еще важнее, почему наша современная психология напоминает психопатологию XX века? Почему больше нет ни одного заведения для душевнобольных — ведь они существовали в XX веке?

Фай поднял голову и криво улыбнулся.

— Потому что, — иронически прошептал он, — теперь все ненормальные.

«Хитрость сумасшедшего». Еще раз эта настораживающая мысль промелькнула в голове Карсбери. Он кивнул.

— Поначалу я отказывался делать какие-либо заключения. Но постепенно понял, как и почему это случилось. Дело не только в том, что технически развитая цивилизация поставила перед человечеством более широкий спектр соблазнов, противоречивых возможностей, столкнула его с умственным и эмоциональным перенапряжением. В психиатрической литературе XX века описан определенный вид психоза, возникавший как результат успеха. Неуравновешенный индивид продвигается вперед к своей цели, преодолевая на своем пути многочисленные преграды. Он достигает цели, но тут же падает без сил. Подавленная неуверенность в себе выходит из-под контроля, и он осознает, что не знает, к чему стремиться. Его энергия, которая до сих пор помогала ему бороться, оборачивается против него самого и уничтожает его как личность. Когда война окончательно была объявлена вне закона, весь мир превратился в одно государство, и социальное неравенство было уничтожено… Ты понимаешь, к чему я веду?

Фай медленно кивнул.

— Очень интересная точка зрения, — каким-то отсутствующим тоном сказал он.

— Даже неохотно приняв мою идею за основу, — продолжал Карсбери, — ты без труда поймешь все остальное. Циклические колебания в мировой финансовой системе происходят каждые шесть месяцев. Я сразу понял, что этот Моргенштейн из Отдела финансов, должно быть, подвержен приступам маниакальной депрессии каждые полгода или просто страдает раздвоением личности: с одной стороны, он расточитель и скряга — с другой. Но, скорее всего, справедлив первый диагноз. Почему Департамент культуры переживает застой? Потому что его руководитель Гобарт — явный кататоник. Почему наступило оживление в Отделе внеземных исследований? Потому что Макэлви охвачен эйфорией.

Фай с удивлением посмотрел на него.

— Но это же естественно, — сказал он, разводя руками, одна из которых выронила зеленый комочек плазмы.

— Да, я знаю, что у тебя и у некоторых твоих коллег есть определенное, хоть и искаженное, осознание различий между вашими — э-э… личностями, но тем не менее полностью отсутствует представление о фундаментальном характере этих отклонений. Но давай продолжим. Как только я оценил ситуацию, я сразу понял, что делать дальше. Как разумный человек, способный ставить перед собой определенные реальные задачи, как человек, окруженный индивидами, ошибками и противоречивостью характеров которых легко было воспользоваться, я мог со временем достичь любой возможной цели. Тогда я уже состоял в аппарате управления. Через три года я стал Всемирным управляющим, и сразу же мое влияние резко возросло. Как в знаменитом афоризме Архимеда, я обрел точку опоры и мог теперь перевернуть мир Я получил возможность издавать под любыми предлогами законы, действительной целью которых было ослабить невротизм большой массы людей, лишив их выбивающих из колеи соблазнов и введя более организованный и упорядоченный режим жизни. Я получил возможность, приноравливаясь к своим коллегам и полностью используя свою незаурядную работоспособность, более или менее держать мировые события в своих руках — по крайней мере, задержать наступление худшего. В то же время я получил возможность развернуть свой десятилетний план: начать обучение малого, а потом, по мере появления достаточного количества преподавателей, и большего числа групп, которые составлялись из перспективных руководителей, тщательно отобранных по принципу относительной свободы от невротических тенденций.

— Но ведь… — возбужденно начал Фай, вскакивая с кресла.

— Что? — быстро спросил Карсбери.

— Ничего, — угрюмо пробормотал Фай, усаживаясь на место.

— Ну, вот почти и все, — заключил Карсбери чуть более понуро, — не считая одного второстепенного момента. Я не мог себе позволить продвигаться вперед безоглядно — без какой-либо защиты. Слишком многое зависело от меня. Всегда существовала опасность оказаться смещенным в результате вспышки нездорового, но от того не менее эффективного насилия со стороны собственных коллег, вышедших на мгновение из-под контроля. И только потому, что у меня не было другого выбора, я решился на этот опасный шаг. Я создал, — он бросил беглый взгляд на еле заметную щель в противоположной стене, — свою собственную тайную полицию. Существует тип помешательства, известный как паранойя — чрезмерная подозрительность, усугубляемая манией преследования. С помощью гипноза я внушил определенному числу таких несчастных, что их жизнь зависит от меня. А поскольку мне угрожали со всех сторон, защищаться приходилось любыми средствами. Мерзкий прием, хотя и достигает цели. Я был бы счастлив увидеть конец всего этого. Теперь ты понимаешь, почему я так поступил?