Макс Фрай - Секреты и сокровища

Пальяныч задумчиво усмехается, глядя на нее.

— Ты не понимаешь множества вещей. Ты их, возможно, просто не пробовала. Или не видела. Или не оценила. Ты хочешь просто удовольствие — здесь и сейчас. Решать задачки и трахаться. Ты не живая, Хабанера!..

Задачки и любовь. Вышка и мост.

В Петербурге стоит немыслимая жара. Солнце заливает все пространство суток, от полуночи до полуночи. По кирпичным стенам Кибербанка гроздьями висят провода. Окна в Кибербанке низкие, выходят на задворки — там заводы, за заводами вода, все это искрит, дымит и испаряется по жаре, как водка. Вся рыжая вода и багровая, и солнце огненное, как колесо, и свет из него хлещет прямо в пыльные окна заводов. И ночью не заходит солнышко, так, загребает чуток за горизонт, и опять пылает. Провода перекручиваются от напряжения. Руль раскален. Клавиши раскалены. Солнце страшно высоко.

Дверь скрипит. Хабанера не оборачивается. Пальяныч стоит посередине комнаты. Это абсолютно точно. Хабанера чувствует его. Как будто кто-то направил ей в спину теплый душ. Ты слишком к нему привыкла, Хабанера. Это выходит за рамки.

Пальяныч, перекосившись, стоит посреди комнаты и скребет вмятину в черепе.

— Я лечу на Мадагаскар, — слышит Хабанера.

— О-о, — говорит Васька Баклан по инерции. — Это, типа, круто!

— Есть желающие лететь со мной?

Три новичка-стажёра пихают друг друга локтями и хихикают. Васька Баклан, всматриваясь в экран, перемещает жвачку из правого защечного мешка в левый защечный мешок. Дужка его очков отливает сиреневым (Хабанера еле-еле, чуть-чуть, немножечко повернулась, но не настолько, чтобы увидеть Пальяныча).

— Хабанера, может ты?

— Еще не хватало, — откликается Хабанера язвительно.

В конце концов, это невозможно. Какого хрена впираться посреди рабочего дня, со своими идиотскими шутками, и называть ее на «ты» при стажерах?

— А может, ты хочешь со мной полететь?

— Хочу, — слышит Хабанера голос Дашки переводчицы.

— Отлично, — хрипит Пальяныч. — Прямо сейчас, ОК? На Мадагаскар?

— Не вопрос, — пищит Дашка переводчица легкомысленно, — встает и удаляется вслед за Пальянычем.

После чего кругом воцаряется глубокая тишина. Всё как-то меркнет. Все думают, что Хабанера, выдержав приличную паузу, что-нибудь сделает. Что-нибудь придумает. Все затаили дыхание.

Но Хабанера ничего такого не делает и не придумывает. Она, кажется, целиком поглощена работой, и все понемногу выдыхают и забывают об этом эпизоде.

Гроза ворочается. Ветер свищет. Ветер жаркий прямо в лицо, как волна, и дым горючий, дремучий, наглый. По железной кровле мечутся полуобглоданные существа с металлическими глазами.

Кто там стоит на верху эскалатора и курит? Это Пальяныч стоит там наверху и курит, обнесенный завесой дыма. Он, как всегда, в мятом-перемятом пиджаке, и волосы у него не лежат, а торчат дыбом, и впадина наливается синевой. Но кое-что в нем изменилось.

Майка. Точнее, рисунок на майке. Репродукция Манхэттена.

Теперь там не хватает двух небоскребов. Вместо них на майке у Пальяныча зияет пустота. Небоскребов нет. Не так, как будто их разрушили, а так, как будто и не строили.

Он приникает к Дашке переводчице, грубо раскрывает на ней все одежды трясущимися пальцами, и целует, целует — в ямочку на шее, в грудь, всасывается в губы, как сумасшедший, неверными руками вслепую шарит по ее телу. Он как будто шел весь день по пустыне и спешит напиться.

Можно было бы сказать, что наступила ночь.

Но на самом деле никакой ночи нет. Еще не успела лечь спать Европа, а корпоративная Америка волнами поднимается на работу. Звон будильников прокатывается от Восточного до Западного побережья. Когда последние европейцы отворачиваются к стенке и засыпают, рассвет уже золотит вершины гонконгских небоскребов.

Никакой ночи нет.

Хабанера одна во всем здании Кибербанка. Комната расплывается перед ней в потемках. Комната становится маленькой и душной. Не вдохнуть. Все сильнее пахнет мятой, навязчиво пахнет, яркая мятная тьма шелестит, как огромный хищный цветок, там, в окне, — твердый вакуум, бетон, стена.

Она берет ножницы и выковыривает из стены розетку. Выковыряла — выдрала. Сразу целый пучок шкворчащих проводов. Хабанера цепенеет — молнии россыпями, зигзагами электрические разряды. Токи у Хабанеры в голове сворачиваются в ярчайшие мятные и цитронные кривые, в носу запах горелого мяса — это горит у нее внутри, кривые стекают, как разноцветный дождь по стеклу, извиваются, как кислотные черви. Густой дым заполняет комнату; и последнее, что видит Хабанера — как, со скрежетом выдираясь из железных башенных кранов, восходит на небо луна.

А Дашка переводчица, сидя у себя в комнате на окне, пьет что-то оранжевое и очень жидкое, льющееся, как масло. Идет дождь, теплый, почти горячий. Желтый яичный свет льется из летних сумрачных небес. Дождь течет по листьям, и по ее застывшему лицу, и по отсыревшему дому; внизу, в переулке, все затоплено, там пузырятся лужи, а Дашка сидит на окне, поставив ноги на широкий карниз. И солнце светит ей из Америки, с той стороны Земли.

Алексей Смирнов

МАННА

— Жри, — приказал человек.

Его сын, подросток лет четырнадцати, молчал и упирался, но отец крепко удерживал его за меховой воротник.

— Жри, дома пусто, — настойчиво повторил отец. Перчаток на нем не было, и пальцы побагровели от холода.

Манна выпала ночью. По виду она ничем не отличалась от снега, и все горожане были рады ему после теплой, дождливой зимы, давно не редкостной в исконно северных краях. На кухнях исступленно и безграмотно шептали про Гольфстрим.

Но манна жгла, словно лава, побелевшая от ярости зимней обманчивой белизной. Ударил мороз, но она не давала тепла.

Стоило поднести к ней ладони, она не грела.

— Ешь, — отец толкнул сына-подростка, и тот едва не упал на колени — его шаровары, случись такое, сейчас бы обуглились.

Оба теснились на тротуаре, на крышке люка, откуда валил пар, перед которым были бессильны и снег, и то, что его заменило. Добирались скачками, по доскам и битому кирпичу. Крыши домов дымились, но дома стоял волчий холод. Царила дикая стужа, и плавились полозья кем-то брошенных санок, пылала горка, а неосторожные, забытые варежки разгорались беспомощными факелами.

Казалось, что жгли на потеху, как некогда поджигали пингвинов их первые открыватели. Периодически шел редкий дождь из жаб, которые мгновенно замерзали хоть и в шекспировских объятиях, зато в арабских сексуальных позах.