Последний Иггдрасиль: Фантастические произведения - Янг Роберт Франклин

Однако вместо ликования Барр ощущал тоску.

Интересно, почему. Почему пастырь досадует, не найдя в стаде заблудшую овцу? Однако в глубине души он знал ответ. Алкоголь притупил объективность, раскрасив мир в невероятные цвета, и даже при лимите в одну банку на заведение, рассудок отказывался повиноваться.

Стряхнув наваждение, Барр вдруг осознал, что овца, купившая ему выпить, ждет ответа на свой вопрос. Новый знакомый был пьянее, чем казалось на первый взгляд. Пьяный, преисполненный хмельной сентиментальности, с воспаленными глазами и заплаканным лицом, от его костюма разило подгорелыми соевыми стейками и выдохшимся пивом. Подмышкой он держал полупустую «термотару» и внешне ничем не отличался от остальных посетителей — та же смугловатая кожа, широковатый нос. На рубеже веков, с подавлением последнего восстания темнокожих, смешанные браки стали заключаться повсеместно, итог — почти у трети завсегдатаев просторного алкомата в жилах текла африканская, негритянская кровь (после упразднения слово приобрело аристократический оттенок).

Чистокровные негритянки, вроде Патриции, встречались чрезвычайно редко.

— Работаете на Федеральное правительство? Угадал? — спрашивал тем временем Крэнстон.

Барр кивнул.

Крэнстон горделиво выпрямился.

— Я тоже, но не на Партийном уровне. Удивительное совпадение, правда? Сидим в одном алкомате, за одним столиком, и оба федправы!

Учитывая, что тридцать пять процентов населения работали на Партию напрямую, а оставшиеся шестьдесят пять — косвенно, Барр ничего удивительного не увидел, однако при взгляде на безликого собеседника в нем шевельнулось любопытство.

— В какой отрасли трудитесь, мистер Крэнстон?

— Почтовая служба.

«Очередная офисная крыса», — мысленно констатировал Барр, прибегнув к термину, каким члены Партии обозначали счастливых обладателей почтовых и прочих синекур. В Мегаполисах таких должностей миллионы — по-другому людей в автоматизированном обществе не трудоустроить, а на всех Крэнстонов пособия не напасешься.

— А я из отдела иконологии.

Крэнстон помотал головой.

— Впервые слышу.

Барр благоразумно уклонился от объяснений.

— Давайте лучше выпьем. Я угощаю, — предложил он, заметив опустевшую банку собеседника.

Робот-раздатчик принес две компакт-порции.

Крэнстон осушил свою в три исполинских глотка.

— Вы женаты? — спросил Барр.

— Да, на самой прекрасной девушке в мире! А вы?

— Нет.

— Ну и зря — лишаете себя такого счастья!

«Интересно, какого? — подумал Барр. — Счастья делить жену с каждым, кто пожелает, поскольку перед законом все равны? Счастья не иметь детей, ибо наше поколение назначено бездетным и все его представители с рождения стерилизованы? Счастья напиваться в одиночку в канун Дня Старшей Сестры?»

Благо, он не женился на Пат — благо, она не настаивала. В качестве любовника ему не нужно скорбеть о детях; а ей, при официальном статусе девственницы, не нужно исполнять супружеский долг со всяким законопослушным гражданином. Барр понимал: к утру сомнения вернутся, алкоголь выветрится, рассудок вновь станет ясным; но сейчас сомнения рассеялись, и на душе воцарился покой.

Впрочем, на сегодня спиртного хватит. Когда Крэнстон потребовал очередную порцию, Барр вознамерился отказаться, но заметив отчаяние в глазах собеседника, передумал. Это отчаяние он видел повсеместно — неизбежный итог жизни в обществе, где тебе даруют независимость, попутно лишая права на свободу.

Много лет назад Патриция Пенхарлоу посоветовала запретить одну крамольную книгу. Барр внял совету, но совершил роковую ошибку, прочтя книгу, прежде чем предать ее анафеме. Два абзаца навсегда врезались в память и под действием алкоголя начинали проигрываться, точно пленка, снова и снова. Вот и сейчас в голове звучало:

«Поскольку в эпоху равенства никто не обязан оказывать содействие ближнему, так же как никто не вправе рассчитывать на значительную поддержку со стороны, каждый индивидуум является одновременно и независимым, и беззащитным. Эти два состояния, которые не следует ни смешивать, ни разделять, вырабатывают у члена демократического общества весьма двойственные инстинкты. Независимость придает ему уверенность и чувство собственного достоинства среди равных, а бессилие заставляет время от времени почувствовать необходимость посторонней поддержки, которую ему ждать не от кого, поскольку все окружающие одинаково слабы и равнодушны. В своем отчаянии он невольно устремляет взоры к той громаде, которая в одиночестве высится посреди всеобщего упадка. Именно к ней обращается он постоянно со своими нуждами и чаяниями, именно ее в конце концов начинает воспринимать как единственную опору, необходимую ему в собственном бессилии.

Над толпами довлеет гигантская охранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и следящая за судьбой каждого в толпе. Власть эта абсолютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и ласкова. Ее можно было бы сравнить с родительским влиянием, будь ее задачей подготовка человека к взрослой жизни. Между тем власть, напротив, стремится к тому, чтобы сохранить людей в младенческом состоянии. Ее главное желание — чтобы граждане получали удовольствия и не думали ни о чем другом. Она охотно работает для общего блага, но при этом хочет быть единственным уполномоченным и арбитром. Она заботится о безопасности граждан, предугадывает и удовлетворяет их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?»[8]

Робот-раздатчик принес еще пива. Барр из вежливости сделал глоток и, отставив банку, вдруг спохватился, что не задал Крэнстону главный вопрос. Дальше тянуть не стоило.

— Мистер Крэнстон, каково ваше мнение по поводу указа Старшей Сестры казнить всякого, кто открыто критикует ее действия?

Крэнстон выпрямился, ухватившись для равновесия за барную стойку.

— Мое мнение? Мое мнение — Старфая Фефтра права от и до! Сам сферну шею любому, кто пофмеет плохо отозваться о ней, — произнес он заплетающимся языком.

Барр мысленно содрогнулся. Руку бы отдал, если б хоть одному респонденту хватило смелости сказать: «Ваша Сестра часом не лопнет? Пухнет на нашем достоинстве, как на дрожжах, и все ей мало!». Видно, алкоголь в крови зашкаливал — Барр был готов отдать обе руки, хвати ему самому смелости выдать нечто подобное.

— Смотрю, вы не одобряете Ее решений, — сощурился Крэнстон. — Федправ называется!

Растерянность Барра сменилась негодованием. Расслабился, даже эта офисная крыса с залитыми глазами сумела разгадать его мысли! Он поспешно спрятался за маской хладнокровия и равнодушия, какая не раз выручала его в общественных местах.

— Конечно одобряю, — бесстрастно проговорил Барр, бросил на стойку купюру, и оставив без внимания слезные мольбы Крэнстона, направился к выходу.

Казалось бы, под звездами дышится легче, но нет. Барр много лет избегал смотреть на звезды — воплощение бесплодных попыток человечества освоить космос, попыток, которые положили конец надеждам на колонизацию далеких планет, суливших заветную гармонию с самим собой. Как и всегда не поднимая глаз, Барр двинулся к станции метро. Сбежал по ступеням и сел на поезд до Центрального вокзала.

Патриция не спала, когда он постучал в дверь ее ультрасовременной, кондиционируемой квартиры на двадцатом этаже, откуда открывался вид на бульвар Авраама Линкольна. Белое неглиже оттеняло обсидиановую кожу, гармонируя с белизной зубов. Патриция любила белое — в сочетании с черным оно лишний раз подчеркивало ее экзотическую красоту. Выпив по стаканчику, они наспех, почти как кролики, позанимались сексом и вытянулись на прохладных простынях. Как всегда после секса, пусть даже с любимой женщиной, Барр чувствовал себя страшно одиноким.