Наталья Галкина - Пишите письма

– Какие телки!

– Третья во втором ряду – моя мать.

– Извини, я не знала.

– Из песни слова не выкинешь. А как ты свои фамильные сочиняешь? Дай и я попробую.

Межелайтис, Балтрушайтис,Банионис, Чойбалсан.

– Вроде того, – сказала я. – Ты знаешь анекдот про Балтрушайтиса? Пришел он в поэтический салон, решил представиться незнакомцу и сказал с полупоклоном: “Балтрушайтис”. А тот в ответ: “Благодарю вас, я уже”.

– Не понял.

– Ну, тот подумал, что это глагол: балтрушайтесь, мол, балдейте, развлекайтесь, болтайте.

– Ясно. Идите и дапкунайте.

– Ты не ксенофоб?

– Уж не ксенофил определенно. Слушай, какие чудные божочки: Феб, Фоб и Фил!

Почему-то он не раздражал меня, даже казался забавным.

– То божества на три буквы, то фамилии. Странный у нас разговор.

– Обычный разговор чичирки с манюркой.

– Кто это такие?

– Вырастешь, узнаешь.

Я настаивала.

– Это лингам и йони.

– Не поняла.

Он перевел мне на настенный. И я ушла, хлопнув дверью.

Он кричал мне вслед:

– А как же коньячок? А где “спасибо”?

Новый год стремительно приближался, я писала стихи по ночам, засыпая, чтобы увидеть, как летят в пропасть глыбы льда, сбивая крюки страховочной веревки.

Мне никак не удавалось вычислить, как узнать адрес Студенникова. Погруженная в вычисления, я оставила курсовую работу в троллейбусе и получила третью двойку за первый семестр.

Я пожаловалась Наумову, что оседлость тяжело мне дается, что мне все время – с момента, как я влюбилась (я только обошла молчанием – в кого), хочется ехать, путешествовать, лететь на самолете, словно пересечение пространства приближает меня к любимому.

– Вы, дорогая барышня, впали в синдром атеистического горизонтального человека, которого вечно черт несет в перспективу, – желчно сказал Наумов.

Родители собирались встречать Новый год в Павловске у родственников, брат в том же Павловске женихался; я договорилась со своим сокурсником с Космонавтов, что приеду к нему в мухинско-джазовую компанию с винегретом на всех: решили праздновать в складчину. Проводив родителей, расстроенная двойками и связанным с ними враньем, я завалилась спать, вскочила затемно, лихорадочно соорудила обещанный винегрет, увязала посудинку с ним в узелок, принарядилась и ринулась из дома. Троллейбус уже проехал знакомую заброшенную электростанцию, когда я – о, дьявольский закон парности случаев! – обнаружила, что записной книжки со мной нет. Я вышла в полном отчаянии, перешла на ту сторону, озираясь, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых, спешащих туда же, куда и я; тщетно; все уже сидели за столом, провожали старый год. Мимо промчался пьяненький детинушка с елочкой и деформированной коробкой с тортом: “Эй, куколка, пошли со мной, Новый год прозеваешь!” Через заснеженное поле между домами, смеясь, спешили, бежали юноша с девушкой, несли гроздь воздушных шаров и шампанское, увязали в сугробах, он в дохе нараспашку, она в беличьей шубке, местные пастушка и трубочист. Их смех удалялся постепенно, как звон бубенчиков.

Из-за угла последнего, видимо, дома, за которым лежали снега до Пушкина или Пулкова, появился обнадеживающий зеленый огонек такси. Я села в “Волгу”, назвала адрес подружки на Петроградской, проехали квартал, шофер включил приемник, мы услышали бой курантов. Таксист побежал на уголок к телефону – звонить жене. Я опустила оконное стекло, задыхаясь от тоски, надо же, встреча Нового года в машине, ни там, ни тут, ничья, ничья собутыльница, ничья гостья. Наклонившийся человек подал мне в окно бокал шампанского, закричав: “Merry Christmas!” – и я узнала голос торговца кошками. Шампанское было мое любимое, полусладкое, он сел на заднее сиденье, куда деваться, рыжая, ты видишь, джинджер, это судьба, что ты тут делаешь? а ты? меня надинамила моя дама, как, ты забыла адрес? браво! поехали ко мне!

– Твои родители дома?

– Само собой.

Вернувшийся шофер поразился моей прыти, не понял, как и когда успела я подцепить кавалера.

– Что в узелке? Туфли? Бархатное платье?

– Винегрет, – отвечала я.

Он налил мне второй бокал, я опьянела мгновенно.

– С Новым годом, девушка! – сказал шофер, когда торговец кошками, распахнув передо мной дверь, подал мне руку. – Удачи вам, до свидания.

– Удачи и вам, – отвечала я, – прощайте, пишите письма.

В квадратике оконной форточки темной прихожей сияли четыре звезды, и мы с торговцем кошками одновременно вскрикнули:

– Чок чогар!

– Ты играешь в нарды?

– Так ведь и ты играешь, и неплохо.

– Откуда ты знаешь?

– Не я ли резался с тобой в шеши-беши в вагоне-ресторане Транссибирского экспресса? Мне ли не знать?

– Странный восточный старичок – это был ты?! Прелестно! Ты был неузнаваем! Ты свалился тогда из отдаленного будущего? Сделал пластическую операцию? Загримировался?

– По совокупности явлений, – туманно произнес он, польщенный моим восторгом.

Квартира была пуста, темна, полна ожиданий.

– Ты говорил, твои родители вернулись.

– Я тебе наврал, чтобы ты не сбежала.

Он зажег свет во всех комнатах, люстры сияли.

– Кстати, они в некотором смысле и вправду тут. Только в другом времени. Иногда я нахожу в кресле матушкино вязание. Потом оно исчезает. В доме всегда прибрано, по субботам пахнет пирогами.

В столовой накрыт был стол на двоих.

– Какие разносолы!

Разносолы были икорно-колбасные, крабовые, дефициты из распределяльников смольнинско-обкомовско-горкомовских.

– Ты собирался праздновать с надинамившей тебя дамой?

– Ну… с дамой, во всяком случае. Не один же. Дама всегда найдется. И потом, я никогда не расставался с надеждой подцепить именно тебя. В нужный момент.

Большое зеркало без воображения, без трепетной дымки музейной прабабушкиных зеркал, аккуратный советско-гэдээровский трельяж, терпело меня, пока я в трех лицах расчесывала кудри.

– Рыжая, какая ты красотка! Откуда бархатное платьишко взяла? Не напрокат?

– Любимая тетушка из своего старинного наряда перешила.

– Пойдем выпьем.

В телевизоре чинно веселился “Голубой огонек”, иллюзия праздника, серпантин летал почем зря.

И чего только я не наслушалась. Любовников и любовниц, говорил он, в разных ветвях ждут нас сонмы; женятся только раз; мы пара! Наши путешествия настоящие, их адрес – время. “Наумов, – сказала я, – говорил, что кладбище – единственное пространство, где адресом человека является время”. Глупости. Что нам за дело до Наумова? летим! едем! дай ручку! сердце приложится! Ждет нас великий город Ромбург, куда ведут все дороги. “Не знаю такого города”. Дура, это Рим.