Светлана Новикова - Оранжевое небо

- Значит, не было выхода?

- Откуда я знаю? Не я же строил этот лабиринт под названием жизнь. Если бы я знал, какую идею заложил создатель в свое творение...

- Ариадна не разгадывала идеи. Она бросила любимому нить, и тот нашел выход из лабиринта Минотавра. Ариадна была настоящей женщиной.

Ладно, пусть так. Хотя все было не так. Женщины любят утешать себя красивыми легендами. А эту выдумал сам Тезей. Никакой нити у него не было. Я ходил по тому лабиринту. Там все тропы устланы скелетами - останками тех, кто выбрал неправильный путь. Они и вели его - тысячи отвергнутых решений, тысячи испробованных вариантов, тысячи несбывшихся надежд. Тысячи дерзнувших. Они и вели Тезея. Их имен никто не знает, их забыли - потому что они не дошли. Тезей дерзнул - и дошел. Один из всех. И его имя запомнили. Одно!

Обидно? Но это всегда так. Михайло Ломоносов - имя. Он дошел, отмахал своими ножищами тысячи верст. Достало сил. А как звали того мальчишечку, что шел из-под Юрьева Польского? Ему всего-то надо было пройти сотни две верст. И почти все уже прошел, не убоялся разбойников, ни устали, ни гнева батюшки ("На порог не ступишь обратно!"), ни слез матушки ("Господи милостивый, помоги сынушке!"). Да на подходе схватили люди государевы, поволокли в приказную избу, стали пытать: откуда беглый? "Я не беглый. Я молнию поймал. Хочу царю показать". Надсмеялись над ним, потешились, потом связали и бросили в подпол. Ночь пролежал на голой земле, закоченел. К утру кашель стал душить. Выпустили - "иди, дурачок" - а ноги не держат. Ослабел. Попробовал ползком, да одна верста за сто показалась. И затих. А кабы был силен, да здоровьем крепок, да характером дерзок, тогда бы дошел. А один талант что? Себе надсада, другим горе.

Звали того мальчишечку тоже Михаил. Сын Ферапонтов.

- Копался в старинном архиве, история одного собора меня интересовала, и вот наткнулся нечаянно. Жалко мальчика. Не дошел.

- А ты, Сурен, дошел?

- Я не дерзал. А вот тот зодчий, что строил собор, тот дерзнул.

...Дерзнул, ослушался, не захотел строить "по образу и подобию". Обуянный гордыней, решил возвести небывалый храм, чтобы глава его на барабане вознеслась высоко в небо и вытянула за собой тело храма. Монахи досадовали: на что выдумывать, когда до него уже все выдумали и опробовали? Строители качали головами: выдержат ли опоры такую тягу? Легкость-то эта только для взора, а на самом деле верхи сильно надавят на своды. Не хрустнули бы подпружные арки. Надо бы поставить столбы ближе к стенам, чтобы те помогли опорам. Но мастер не соглашался: нарушится красота изнутри. Так, может, облегчить верхи, убрать из-под барабана высокий четверик? Опять не соглашался мастер: храм осядет на землю, отяжелеет, утратит стройность. "Он душе должен свет нести, праздник". Так и поставил, как хотел. И вознесся храм ввысь смело и легко. Слишком смело и легко. Дерзко. "Не смиренный раб Божий строил сие, а смутьян и еретик. Не устоять ему". Не устоял - рухнул. А мастеру за дерзость выкололи глаза. Все черно вокруг стало. Только храм в душе сияет - светлый, праздничный, легонький. Не мог он упасть. Все верно рассчитал мастер. Почему же подвели опоры? Опоры ли? Да тот ли раствор замесил подмастерье? С самого первого разу не понравились его глаза - суетливые, нечистые, увертливые. И как крестился поспешно, кое-как, нерадиво. Он, он вносил в артель смуту, сомнения. Тогда же бы и прогнать его. А теперь что ж, ничего уж не поправишь. Нету детища любимого. И того, нерожденного еще, а только замысленного, никто не увидит, утопло оно в черных провалах глазниц. Пошел бывший мастер слепцом по земле просить подаяния до конца дней. А тоска-то, тоска-то какая! Года идут и идут, и числа им нету. Все спуталось, слилось. Все черное. Все одинаковое. Только раз вспыхнул свет, озарил душу...

Стоял слепец в толпе людей, которые теснились перед новым собором, и слушал восхваления искусным строителям, создавшим этакое диво. Его толкали со всех сторон, бранили - отойди, мол, слепой, тебе-то что до красоты этой зримой. Но он терпеливо сносил тычки и ругань, словно и не замечал их, и с жадностью ловил каждое слово. И вдруг встрепенулся весь, сердце больно тукнулось о ребра. Услышал он одному ему ведомое, одному ему видимое. Дернулся, растолкал народ с силою, вырвался вперед всех, склонился к земле, ощупал ее руками, расчистил и, ухватив посох крепко за низ, начал проворно чертить по чистому месту. Сначала засмеялись люди: чудит убогий, рисовать удумал не видя. А потом стихли разом, застыли в удивлении, слушали, как слепец выспрашивал звонко: "Вот такой он, храм-то этот? Такой, а? Закомары ступеньками восходят, одна над другой? Барабан вверх вытянут, вдохнул через прорези узкие, приподнялся? И четверик под ним вот так поставлен, придерживает?" Толпа окружила слепого. "Как же ты видишь, коли глаз нету? Чудеса! Уж не ясновидец ли?" А он все выспрашивал: "Так, а? Так, а?" "Все так, все в точности", - отвечали. И тогда упал он на землю, обнял чертеж свой и зарыдал в голос. Душой зарыдал. Слез-то не было. Глазницы были сухи и пусты. А он выкрикивал иступленно: "Построили! По-моему построили! По-моему вышло! Не зря муку принял!" Никто не понял его криков. Тут прибыл архиерей из Юрьева Польского на освящение храма, и толпа двинулась на богослужение.

- Сравни эти чертежи и рисунки. Убедительно? Все совпадает и в плане, и в общей композиции, и даже во внешнем декоре. Кроме отдельных мелочей, деталей. Тринадцатый век, представь, а решена такая сложная система перекрытий. Вот тебе и старина! Нет, я не жалею, что ушел в реконструкцию. Я для себя много открыл. Я даже выучился видеть по-новому. Так, как вот эти древние мастера: сначала душой возвести свое творение, душой его выверить, потом руками мечту ощупать, опробовать - и уж потом "С Богом! Начали!"

- Тебе повезло, Сурен. Напрасно я тогда тебя отговаривал. Дурак был, как все мы смолоду. Торопился! И уж куда мне было понять, зачем нужна старина, зачем нужны старики!

- А я вот, помню, еще мальчишкой любил разглядывать фотографии стариков. Ты вглядись только: у них же каждая морщинка светится и что-то означает.

- Да. Это у них душа наружу вышла. Они же свободнее нас от бренного тела. А мы... мимо... мимо... Они звали нас вглубь, а мы рвались вперед. Сразу чтоб, не окунувшись в эту самую глубь, перескочить в будущее.

Локомотив стремительно набрал скорость... Американский архитектор Франк Ллойд Райт ощутил это на себе. "Индустрия дохнула на мир, и дыхание ее было подобно шквалу..." Никто больше не хочет ходить по земле, все встало на колеса. Пользуйтесь услугами... Быстро, выгодно, удобно. Мы едем, едем, едем в далекие края... Зачем? Куда? Куда я мчусь с такой скоростью? Дедушка Иван, зачем ты воткнул вилку в мандарин? Их берут руками, а кожуру сдирают, вот так, смотри. Ты не знал... Что же такое знал ты, чего я не знаю? Ты строил простые бревенчатые избы-пятистенки, нажил грыжу, таская тяжелые бревна, а я, сидя за столом, могу спроектировать "дом-машину для жилья" на десять тысяч жителей. Но когда ты умирал, я видел в твоих глазах что-то, что было сильнее твоей старческой немощи и физической боли. В них не было страха, не было тоски, в них было страдание и достоинство, покорное ожидание конца и еще - то самое, что я ищу и не могу обрести. Поэтому мои шикарные дома ни хрена не стоят. Они пусты. Они набиты попутчиками, которых сблизила скорость. Мы едем, едем, едем...