Владимир Михайлов - Один на дороге

Я извинился, представился; форма без слов говорила о моей ведомственной принадлежности. Она не удивилась, отступила и повела рукой, приглашая. В квадратной комнате с большим окном, на круглом, черного дуба столе, были остатки завтрака - фарфоровый кофейничек, синий с золотом, такая же чашка, ломтик поджаренного хлеба. Она указала мне на кресло, обтянутое ворсистой тканью под леопардову шкуру, собрала и вынесла посуду и тотчас же вернулась и уселась напротив.

- Я могу уделить вам час времени, - сказала она спокойно, словно бы визит мой был заранее заявлен. - Через час ко мне придет ученица.

- Вы даете уроки? - спросил я, чтобы завязать разговор.

- Немецкий. У меня очень скромная пенсия; считается, что имею мало, как это называется, трудового стажа; хотя я трудилась всю жизнь, но, видимо, не так, как полагалось. - В ее голосе не было жалобы, скорее какая-то легкая ирония, относившаяся то ли к жизни, то ли к ней самой. - Правда, теперь немецкий не очень моден, теперь изучают английский. Но немцы, друзья или враги, всегда останутся нашими соседями, а разговаривать с соседями полезно, не так ли? Хотя, может быть, язык выбирают для изучения, исходя не из соседства, а из того, с кем придется воевать теперь?

- А вы полагаете, что будет война?

- Конечно, - сказала она, как о вещи естественной и решенной. - Люди всегда воевали, и мне не кажется, что они вдруг изменились настолько, чтобы перестать. Пока на свете есть мужчины, будут и войны. Или вернее - пока мужчины остаются мужчинами. Вы и сами думаете точно так же, иначе разве вы стали бы военным?

- Так думал и ваш бывший хозяин?

- Хозяин? - Она высокомерно подняла брови. - У меня никогда не было хозяев. Хозяева могут быть у собаки, но не у человека.

- Видимо, я употребил не то слово, извините. Может быть, мне следовало сказать о бывшем хозяине этого дома?

- Этот дом всегда был моим. Я унаследовала его от родителей, и потом лишь немного перестроила.

- Я имел в виду Шпигеля. Не знаю, в каком он был чине.

- В последнее время майором. Но когда мы познакомились, он служил в чине обер-лейтенанта.

Она сказала это опять-таки совершенно спокойно, словно бы вполне естественным было для нее, женщины русского или, быть может, польского происхождения, долгие годы служить у немецкого офицера.

- Но он никогда не был моим хозяином, - продолжала она, глядя в окно на деревья, покрытые желтеющей листвой. - Пожалуй, правильнее всего будет сказать, что мы были друзьями. Но вас, видимо, интересую не я, а он.

- Откровенно говоря, вы угадали.

- О, это было нетрудно. Я - просто женщина, а он был, конечно, выдающимся человеком. И я знала, что рано или поздно км заинтересуются. Потому что проходит вражда, проходит все, что с нею связано, и на людей, бывших врагами, начинают смотреть более объективно и оценивать их по заслугам. Разве не так?

- Безусловно. - Говорила она спокойно, размеренно, и хотя ей было, самое малое, под семьдесят, она не казалась по-старчески словоохотливой, и говорила ровно столько, сколько нужно было, чтобы выразить мысль. Безусловно, - повторил я. - И меня он интересует с самых разных сторон.

- Если вы собираетесь написать о нем что-то, то должна предупредить, что здесь уже был один господин...

- Знаю, я знаком с ним. Он-то и посоветовал мне обратиться к вам. Однако, он - писатель, я - военный, и интерес у нас, как вы понимаете, не вполне совпадает. - Я говорил, не делая скидок на ее возраст, но скорее - на то представление о мире, какое выработалось у нее, видимо, давно и изменить которое она не удосужилась; надо полагать, оно не мешало ей преподавать немецкий. - Так что прежде всего он интересует меня именно как военный.

- Боюсь, что об этом я смогу рассказать вам меньше всего. Женщины мало смыслят в военных делах. Ну, он был офицер, вы знаете. Происхождения простого, не дворянского, родители его были, как он сам говорил, торговцами где-то в Мекленбурге, скорее мелкими торговцами. И того, чего он добился на военной службе, он добился благодаря своим редкостным способностям, а не семье, не связям. И также не благодаря политике, хотя одно время это было модно. Он не любил политику, говорил, что все политики - бездарные люди, ничего не понимающие в жизни, и что одни не лучше других.

- Однако, служил он исправно?

- Ну, разумеется. Но, как он сам говорил, прежде всего потому, что ему нравилось его дело. Нравилось потому, что делало его могучим - почти всемогущим, как говорил он. А также потому, что оно давало выход его инстинктам художника. Этот инстинкт был очень силен в нем. Он говорил, что если бы не стал военным, то, вернее всего, писал бы картины.

- Я вижу, он был откровенен с вами.

- Каждому человеку необходимо быть хоть с кем-то откровенным, иначе он делается несчастным. Потому что каждому нужно, чтобы у кого-то осталось истинное представление о нем - о таком, каким он был в действительности, а не казался. Да, он был со мной откровенен - с кем же еще он мог?

- У него не было семьи?

- У него была я, - сказала она, чуть пожав плечами. - И он никогда не хотел ничего другого, с того самого дня, как мы познакомились. - Она встала, подошла к двери и включила люстру. - Вот. Это он написал когда-то.

Висевший на стене портрет при дневном освещении не бросался в глаза, но теперь был хорошо виден. Портрет - и зеркальце странной формы в правом нижнем его углу. Я долго смотрел именно на зеркальце. Потом спохватился и перевел взгляд на Шамборскую.

- Есть разница, не так ли? - улыбнувшись одними губами, сказала она. А разве вам не случается рассматривать свои фотографии, где вы сняты молодым?

- Да, - согласился я. - Но я и тогда не представлял собой ничего особенного. Да, теперь я понимаю...

- Он любил меня, - сказала она свободно. - И я его тоже. Я не хотела, чтобы он женился на мне: это бы ему повредило, я ведь не немка. Но, может быть, именно поэтому он любил меня еще больше. Если вам нужна точность, можете считать, что я была его любовницей. Теперь вы понимаете, что он не был моим хозяином?

- Он жил здесь, у вас? Она подняла брови.

- Здесь, конечно же. Здесь все осталось так, как было при нем. Почти все. Кроме тех вещей, которые он забрал, когда уходил в последний раз. Когда вы были уже совсем близко.

- У вас не осталось его портрета, фотографии?..

- Ни одного. Что-то он забрал, остальное уничтожил. Хотя я очень просила его не делать этого... Но, как всякий мужчина, он сделал по-своему. Он сказал, что не нужно, чтобы здесь оставались его следы.

- Почему же он не взял вас с собой, отступая?

- Я хотела быть с ним. Однако он сказал, что будущее темно, и что в любом случае я могу остаться одинокой и беззащитной, а здесь, сказал он, будут помогать хотя бы стены: здесь я привыкла быть хозяйкой. И он оказался прав.