Лариса Чурбанова - Пурпурное Древо Порфирия

- Надо идти, - пробурчал Серый, поднимаясь.

Лежащая девочка не пошевелилась. Казалось, силы разом покинули ее.

- Куда мы пойдем? - тихо, не поднимая головы, прошептала она.

- Не важно! - выпалил мальчишка, одним рывком встряхивая Настай и ставя ее на ноги. - Идти надо, двигаться. Будем лежать, точно замерзнем.

Девочка покорно затрусила за своим спутником. Мокрые черные косы выползли из-под меховой шапки и теперь поминутно лезли ей в глаза. Мало что осталось от той веселой хохотушки, которая еще утром подтрунивала над Серым.

Мальчик решил идти по течению реки в сторону моря. Разум подсказывал ему, что на побережье они скорее встретят людей и тепло. Только вот далеко ли до них, и хватит ли сил до них добраться, Серый не знал.

- Гляди веселей! - пытался ободрить он девочку. - У нас баснь есть про лягушку, хочешь расскажу?

Так и не дождавшись от Настай ответа, он продолжал:

- Однажды две лягушки возьми и свались в бадью с молоком. Что делать? Вылезти никак нельзя- стенки скользкие, лапы сами вниз съезжают. Выпрыгнуть, тоже никак не выпрыгнешь- опереться не на что. Барахтались-барахтались, совсем сил лишились. Одна и говорит: "Нету мочи, подруженька, видно, жизни моей конец пришел, не стану с судьбой бороться. " Сложила лапки и потонула тихонечко. А другая лягва била лапами час, два- и насбивала под собой кусок масла. Уселась она на него, передохнула, да и выпрыгнула вон.

Как не измучилась девчонка, но немудрящая побасенка заметно развеселила ее. Она стала бодрее передвигать озябшие непослушные ноги. Только этого трудового порыва хватило не надолго. Закружила острыми колючими снежинками черная вьюга, и холод безжалостной болью принялся рвать на куски человечьи тела. Теперь Серому уже приходилось тянуть Настай волоком, чуть ли не на руках. Мальчишка знал, остановиться- значит пропасть. Но скоро сонное тупое безразличие отчаяния начало завладевать и им. Шаги становились короче, ноги по-стариковски шаркали по снежной целине. Уснуть- и исчезнут все беды. Перестать быть навсегда, и холод пропадет, исчезнет усталость. В небесных садах Ирия всегда весна, тепло, и щедрые деревья ломятся от сладких медовых плодов. Но упорство зверя тащило маленького оборотня вперед, продолжать пусть безнадежное, но движение. Даже перекинуться в волка у него теперь уже не было сил. Только идти. Шаг, еще шаг, еще...

Он упал уже в двух шагах от вежи. Когда старый саам, которого соплеменники прозвали Старшая Голова, вышел проверить оленей, он споткнулся о два маленьких тела. Детей тут же внесли в дом, раздели и стали натирать целебным нерпичьим жиром. Сразу к очагу не понесли- опасно, схваченная морозом кожа может в одночасье облезть и потом клоками сваливаться с тела.

Когда Серый открыл глаза, первым, что он увидел, была тревожно озабоченная мохнатая морда его господина. Трудно представить такие чувства на медвежьей харе, но именно они и отражались сейчас в маленьких карих глазках, черном чутком носу и даже наморщенной шерсти пресветлого князя Ольгерда.

- Ну, и напугал ты нас, малый! - прорычал он, стискивая мальчика в крепких объятиях.

- Барахталась, барахталась, да и спаслась лягушка! - произнес Серый непонятные слова и снова провалился в спасительное забытье.

Дела домашние.

- Кап-кап, - и еще: - Кап-кап-кап.

Крупные прозрачные слезы падали на яркого шелкового петуха. Кочет неодобрительно желтым глазом косил на Домогару, словно хотел сказать: "Ну, что разнюнилась, развела сырость? Коли осталась одна на хозяйстве, так должна и детей, и себя, и дворню держать ого-го как! А ты что? Ненаглядный Ольгерд домой не ворочается, так и все, жизнь не мила?"

Иголка давно лежала без движения, прочно воткнутая в рукоделие. Уже который день не могла княгиня докончить вышивать рушник. Да она и брала бабью работу для того только, чтобы пристойно побыть одной и поплакать вволю, чтоб хоть дети не видали.

Как уже по зимней пороше, прорываясь сквозь нарождающийся лед, прибыли в город княжьи лодьи да без самого Ольгерда, Домогара чуть не медведицей взревела. Где ж это видано, дружину бросить, стол княжий бросить и шататься незнамо где, непонятно зачем?! А самое главное, как он мог оставить ее? Места себе не находила княгиня, металась раненной горлицей от стены к стене, да разве ж стены помогут?

Бегала она и в чащу лесную, к тетке своей за советом. В ноги валилась, просила слезно: "Пособи!" Где любый шляется, почто домой не воротился? Не завелась ли там, в землях чужедальных, у него какая зазноба, разлучница, змея подколодная?

Баба Яга и в котелке смотрела, и по дыму гадала, и по всякому выходило, что бабы другой у князя как не было, так и нет. А вот дальше начиналось самое непонятное. Не показывали лика его ни зеркало ведовское, ни вода ключевая, наговоренная. Дядьку его, Шиша, - запросто; волчонка их оборотного- нате, пожалуйста. А как до Ольгерда дело доходит, так сплошной туман, а потом морда звериная, медвежья. Княгиня спервоначалу чуть чувств не лишилась, когда увидала. Думала, блазнится ей. Нет, тетушка тоже видала, только вот к чему такие дела, сказать не смогла.

А потом пошло-поехало, и уж к Бабе Яге в гости наведываться стало некогда. Поначалу смирный боярин Шкирняк, оставленный князем наместником, пакости разные стал удумывать. То тут, то там княгиню понемногу подкусывать. То служанка в слезах прибежит- мол, ключник, муки белой пшеничной не дает. Отпирается, сказывает, что боярин не велел. Домогара, конечно, к Шкирняку, разбираться. Тот встречает с почестями, в ноги валится: "Прости, княгиня, недоразумение случилося!" Будто бы он, о княжьем добре радея, велел работным черным людишкам только ржаной мучицы отсыпать, а ключник, поганец непонятливый, перепутал все по скудоумию своему. А сам под белы рученьки, да в дом ведет, привечает, сладкими заедками-закусками потчует. Чисто лис вьется! Раз так случилось, другой, третий. Тут уж поняла Домогара, что не с проста такое деется, не к добру. Решила укрепиться, не сказывать боярину ничего, посмотреть, что дале будет. Так и пошло: тут мелочь, там чуток, и понемногу осталась княгиня не то, чтобы совсем в нищете и сирости, но в стесненных обстоятельствах. И дружину великокняжескую зажимать стал хитрый посадник. Деньги прокормные, да наградные потихоньку задерживать начал. На денек-другой, потом еще, да и выдавать поменьше стал. Разговоры всякие затеяли его присные с народом вести. Сначала вполголоса, а потом и громко поговаривать взялись, что де Ольгерд, видно, совсем уж не воротится. Мол, статочное ли это дело князю и город, и дружину свою без призору оставлять? Надо людям-то по сторонам пооглядываться, авось, какой другой защитник сыщется, получше блудного Ольгерда.