Сергей НАУМОВ - Iskatel 1979 3

Петков покачивает ногой и молчит. В умении слушать он корифей, и я с огорчением понимаю, что напрасно жду вопро­сов. Их не будет. Придется все делать самому, уповая на то, что мое «только сейчас сообразил» не насторожило Петкова.

—Поздно, — говорю я с видимым огорчением. — К сожа лению, поздно удается разобраться в мелочах… Ничего не ис правишь… Ладпо, черт с ним! Перейдем к сути или же хотите еще о чем-нибудь спросить? —Предпочту послушать.

—        Тогда об условиях? — спрашиваю я осторожно, готовый в любой миг затрубить отбой. — Первое — свобода.

— Помню. Еще что?

—   Чистый паспорт. Без имени. Я его сам впишу.

—   Допустим… еще?

—        Двести пятьдесят тысяч левов. Можно предъявительским чеком.

—   Все? — Голос Петкова звучит ровно.

—        Не совсем. Нужен еще пропуск. Наверняка в ДС есть такие пропуска или удостоверения. Нет? Клочок бумажки ли бо жетон, гарантирующий свободный проход, проезд и все та­кое прочее.

—   Не знаю. Надо навести справки…

—   Вы — и не осведомлены? Ни за что не поверю!

—   Хорошо. Когда вы хотите получить вашу галантерею?

—   Утром перед визитом в храм.

—   После визита.

Я развожу руками, и сигаретный пепел сыплется мне на брюки.

—   До! Гарантии — так уж гарантии!

—        Чистый паспорт. А фото? Не прикажете ли вас здесь сфотографировать?

—   Переснимите со старого.

—   Я подумаю, — холодно говорит Петков.

Он встает — подтянутый, свежий, будто и не было никако­го разговора. Уверенным жестом прячет в карман сигареты и идет к двери.

Негромкий хлопок, и я остаюсь один. «Я подумаю…» Теперь уже ничего не изменишь. Остается одно — ждать.

…После решительного объяснения с Петковыы я заставил себя выползти из кровати, куда меня уложил Фотий, и теперь бро­жу по комнате, время от времени держась за стенку. Врач, привезенный Петковым, наложил мне на поясницу тугую по­вязку и, не сказав ни слова, покинул виллу. Это было поза­вчера, и двух суток мне хватило, чтобы отлежаться и почув­ствовать себя более или менее здоровым. Если бы не мысль о чемоданчике, то Слави Багрянов был бы почти счастлив — настолько, насколько может быть счастливым человек в его положении. Постель, еда, отсутствие наручников и допросов.

Петков уехал вместе с Фотием и с тех пор не появляется на вилле. Исчез куда-то и Божидар, и Бисеру с Марко прихо­дится туговато. Они по очереди стряпают, подметают этажи, смахивают тряпной пыль с мебели, дежурят у дверей комна­ты — словом, совмещают обязанности тюремщиков с хлопот­ным ремеслом прислуги.

Завтра воскресенье. Следовательно, завтра и поход в храм. Правильно ли я поступил, дав Петкову Лулчева? Да илп нет?

Тихо ковыляя по комнате, я вновь и вновь — в который раз! — восстанавливаю в памяти ход событий и склоняюсь к мысли, что иного выхода, пожалуй, не было. С чего нача­лось? С того, что, выходя из номеров на бульваре Евтимия, я заметил наружника, потом другого и понял, что оторваться не удастся. Для порядка я помотал их по городу, но они ви­сели у меня на пятках с упорством бульдогов. В тече­ние суток число филеров удвоилось, и я потихоньку терял остатки спокойствия при мысли, что рандеву на улице Царя Калояна назначено и отменить его нот никакой воз­можности. Положение утяжелялось тем, что, таская наруж– ников по Софии, я рано или поздно мог наткнуться на лю­дей, знавших меня по конторе на улице графа Игнатиева, и, хотя правила предписывали нам не заметить друг друга, ни­кто не поручился бы, что в каком-то случае из правила не будет сделано исключение. Выходило так, что поднадзорная свобода, дарованная мне ДС, становилась опасной не для од­ного Вагрянова.

Будь я всего лишь курьером, выход оставался один — самоликвидация. Но я не был им, и мысль о чемоданчике останавливала меня. Рация и деньги лежали в нем. Бесценный груз! Он был крайне нужен, его ждали, и, следовательно, я обязан был вручить его адресату.

Все, что мог сделать Центр, снаряжая меня в вояж, — под­страховать запасной явкой в храме. Шифровка, трижды по­вторенная в часы радиоприема, ушла в Софию еще до моего отъезда… Рискнуть или нет? Времени для колебаний у меня почти не было, и я решил, что игра стоит свеч.

Вот так и вышло, что я «подставился», и Петков, бросив текущие дела, примчался на бульвар Дондукова. Судя по всему, ему весьма не хотелось этого делать. Интимная друж­ба Искры и Слави в ближайшем будущем обещала принести плоды, но я — грубо, в лоб! — сунулся с запиской и паро­лем и, наломав, таким образом, дров, вдобавок преспокойно завалился спать. Я спал, а Искра названивала в ДС, и Пет­ков, надо понимать, яе сиял от радости, слушая ее. Еще бы! Ведь все шло так мило и благородно: агент ДС в роли подру­ги Слави, из любовных соображений предупреждающая его о том, о сем; сам Слави, обязанный, судя по всему, прибегнуть к ее содействию; совместная их работа под контролем ДС, разумеется. Идиллия!.. А вместо этого?

Я ковыляю по комнате и не без удовольствия представляю, как Петков в кабинете у Львова моста потел, решая задачу. До звонка Искры все развивалось по его сценарию. Агенты топали за мной, беспрепятственно позволяя дешифровать се­бя: напуганный слежкой, я, как и надлежало, суматошно мо­тался туда-сюда; записка вела меня к Искре и просьбе ока­зать ту или иную услугу; и вот на тебе! Афронт, сущий афронт, как говаривали наши деды. Старый пароль!.. Что сие означает? Беспредельную глупость Слави или провал Искры? Если первое, то пора кончать игру: туповатый объект того и гляди полезет не в мышеловку, а под колеса трамвая, и тогда — прости прощай тонкие замыслы! Если второе, то и тут не легче. Надо срочно страховать Искру и попытаться сберечь ее для новых комбинаций. А Багрянова брать; брать в любом случае.

Словом, мы оба — Петков и я — разными тропинками шли к одному, и встреча на бульваре Дондукова состоялась. Вспо­миная всякую всячину, я — без особой радости! — признаю, что Петков и там и позже оказался на высоте. Легенду, обо­сновавшую метаморфозу Искры, он разработал почти безупреч­но. Зная о распрях между Гешевым и Праматоровым, я обя­зан был поверить, что Петкову — нож острый, появление Искры в особняке. А трюк с паролем?

Небо свидетель — Петков мастак на выдумки. Накладки с сигаретами и шагами в ночи, в конце концов, не имели зна­чения, ибо я в полной мере оценил их лишь после того, как текст объявления попал к Искре. Лев Галкин проник на чет­вертую полосу «Вечера», и Слави Багрянов мог сколько угод­но кусать локти и посыпать пеплом седеющую голову, упре­кая себя в доверчивости и иных смертных грехах. Помнится, я так и делал, и хочу надеяться, что выглядело это доста­точно убедительно.