Антон Дубинин - Поход семерых

Дверь закрылась за ним и за Йосефом, которого отшельник с детским любопытством попросил переодеться в «настоящие церковные одежды». Йосеф ему не отказал, конечно.

— Да-а, ну и дедуля, — нарушил молчание Марк, подкручивая фитиль в лампе на столе. — Кажется мне, несмотря на все мрачные пророчества, что он нас с вами переживет. Мне бы столько сил в мои-то годы.

Они помолчали. Из низенького окошка открывался чудный вид на закат над склоном. Но вот креста — большого креста из серого дерева — не было отсюда видно, как и двух людей, что замерли возле него. Один из них, в драном черном балахоне, опустился на колени.

— Pater, peccavi.

(Он знает еще и латынь?..)

Йосеф вернулся часа через полтора, когда собирались сумерки. Белой фигурой он остановился на пороге, странно посмотрел на друзей.

— Что там?..

— Насьен умер, — просто отозвался священник. — Я уже сделал все, что нужно. Пойдемте похороним его.

Поздно вечером, когда все было закончено, друзья расстилали на полу избушки спальники, готовясь лечь. И тогда явились они. Те, про кого говорил отшельник. Кто-то тихо постучал-поскребся в дверь, прошуршали мягкие шаги. Мария, бывшая ближе всех ко входу, приоткрыла дверь — и тут же ее захлопнула, обернулась, белая как мел.

— Ребята, там… Кажется, там медведь.

Рука Марка потянулась к топору, стоявшему около печки; но Йосеф остановил его, вышел на порог. Постоял, вглядываясь близорукими глазами в темноту.

Очки искать в темноте бесполезно, но, кажется, это и правда был медведь. Большая, темная, громко дышащая фигура. За ним скромно переминались какие-то гости поменьше, совсем сливаясь с сумраком. Поблескивали только их выжидающие глаза.

— Ваш друг Насьен умер, — сказал Йосеф в ночь максимально учтивым голосом. — Он отошел в мире и спокойствии и просил передать вам вот это. — И священник вежливо поклонился блестящим глазам, после чего вернулся в домик и плотно притворил за собой дверь.

За стенами послышались шорохи, тихие охи и вздохи. Ночные отшельниковы гости уходили домой, то ли грустя о своем друге, то ли просто размышляя.

— Страшненькие они все-таки, — прервал молчание слегка напуганный Аллен. — Я теперь ночью побоюсь наружу выйти, не знаю, как вы…

— Пользуйся горшком, — хмыкнул Марк.

— Лучше зови меня с собой, — предложил добросердечный Гай. — Мне такие, как они, наоборот, нравятся… Я бы с ними познакомился.

— Ох, нет, только без меня, — передернулся Аллен. — Кроме того, ты и овчарок-то боишься — куда тебе с медведями знакомиться!

— Овчарки — дело другое. Они специально выведены на погибель человечеству… и не защищайте вы их, все равно не поверю! А лесные звери — они хорошие. Особенно эти. Они же его друзья…

Отшельникова кровать досталась Кларе; Мария вколола ей на ночь последнюю дозу лекарства и положила под спину свернутые Насьеновы одеяла, чтобы девушка спала полусидя. Она почти не говорила — на это недоставало сил, но бледность ее уже не была такой свинцово-серой, и она то и дело улыбалась в ответ на встревоженные взгляды друзей. Наверное, ей было страшно неловко, что она доставляет другим столько хлопот.

Йосеф потянулся к ночнику, чтобы задуть его, но Мария внезапно тронула его за руку, зависшую в воздухе:

— Отец Йосеф… Мне нужно с вами поговорить. Я… хочу исповедаться.

В голосе ее было нечто такое, что заставило уже почти спящего Аллена подняться и воззриться на нее с тревогой. В горячке смертей и болезней никто не замечал, что с Марией что-то происходит, но теперь Аллен ясно почувствовал — она не в порядке. Все не так. В чем это выражалось, он бы не смог объяснить, но ощущение поздно замеченной беды задело его по сердцу, как птица крылом.

Йосеф без единого вопроса встал, одернул мятую водолазку.

— Пойдемте. Ребята, я оставлю ночничок, хорошо? Мы скоро вернемся. Спокойной ночи.

Они остановились неподалеку от Насьенова креста на свежей могиле. Чем-то эта могила разительно отличалась от другой, оставленной ими на перевале, — от этой исходила спокойная радость, та же буквально источала скорбь. Наверное, так отличается смерть в срок от всех остальных смертей, мельком подумал священник, присаживаясь на холодную траву. Над черным лесом светил тоненький серп луны. Он плыл меж темной листвы, как светящаяся лодочка.

— Отец Йосеф, можно… я возьму вас за руку? Тогда мне будет легче говорить.

Странно было все это, и странным, почти незнакомым казалось лицо молодой женщины в ночном свете и ночных тенях. Йосеф протянул ей руку, и на запястье ему упала теплая капля.

— Я должна сказать одну вещь. Очень плохую… Со мной случилась беда. Наверное, это дело Нижних.

Мария помолчала, собираясь с силами. Йосеф почувствовал легкий укол страха — и больная правая рука его дернулась сотворить крестное знамение.

— Я люблю вас, отец Йосеф.

Он ничего не ответил и не отдернул руки, и через минуту она продолжила:

— Не знаю сама, когда это случилось. Поняла я еще в Монте, после тех призраков… Когда ночью вы не пришли. Потом я долго думала, что же происходит… И вчера поняла все наверняка. Я люблю вас и люблю не как друга.

Йосеф, кажется, хотел что-то сказать, но она не дала ему начать:

— Я знаю все плохое, что кроется в этой беде; для вас ведь это беда, и для меня тоже — у меня есть муж, и я люблю его, а сейчас как будто предаю. Самое плохое — что эта вещь может разбить наш круг, который и так изранен. Она уже начинает его разъедать изнутри, я чувствую. Но я действительно не видела никого, похожего на тебя… на вас. Ни на кого так не смотрела. Наверное, я увидела образ Божий в человеке… в первый раз.

— И чего бы ты хотела? Что я должен делать? — тихо спросил Йосеф. Мариина ладонь лежала в его руке неподвижно, как мертвая рыбка. Женщина чуть усмехнулась.

— Это два совсем разных вопроса. Я могу ответить только на второй. Вы не должны делать ничего. Разве что принять у меня исповедь.

— Мне нечего отпускать тебе. Здесь нет греха.

Месяц — тонкая ладейка — совсем скрылся в море черных ветвей. Какие здесь были большие буки — в три обхвата, серебристые и замшелые, старые, как эти горы. Йосеф погладил женщину по голове, как маленького ребенка.

— Но что же делать мне?

— Радоваться. Любовь дана нам, чтобы мы радовались. Еще — любовь не может помешать любви, иначе одна из них — не любовь. Мне жаль, что все случилось именно так, но попробуем сделать из этого радость.

— Я не… — начала Мария, но не договорила. Казалось, что она сейчас расплачется, но ей столько приходилось плакать за эти дни, что теперь глаза ее оставались сухими. Она высвободила свою руку, горько покачала головой в ответ на взгляд Йосефовых серых глаз — и пошла к дому. Руки она по дороге закинула за голову, и дверь в избушку отворила неожиданно грубым ударом ноги. Та грохнула, как горный обвал.