Многократор - Художник Её Высочества

— Тебя надо, по настоящему укусить, зануда.

Абигель пощупала степанов живот.

— А у тебя он не превращается в пузо?

— Отстань, щикотно!

Вырвался, хотел было убежать, но поздно. Абигель с быстротой дерущихся кошек наклонилась и поймала его. Первый раз увидел, при её глицериновых скоростях, такую резвость, чему сильно поразился и сразу перешел в медленный темп. Нельзя рисковать своим оружием.

— А-аби-и… Ну так же нельзя-а-а… Отпусти-и.

Взял лицо девушки в ладони. Разве она не видит? Он всем хорош. И статен и брыласт. А комкость лап, а уму непостижимая бочковатость рёбер. Гордость выжлятнины!

— Абигель, ты любишь меня?

Не надо так смотреть, что человек начинает смущаться.

— Я не говорю, что-о… ну-у… сохнешь или надышаться не можешь, может хоть слабость питаешь или там сердечную склонность? Прилюбить там чуть… Подлюбить…

— Обойдёшься.

Ах так? Ну погоди, инквизитор! Она его мучила? Теперь он открывает дознание. Поймал за талию железной рукой. Девушка гнулась от него, падая головой в электрический костер города. Еще секунду, и совсем обвисла в руках, глаза обморочно закрылись, ноги подломились, и если бы Степан не держал крепко, сползла бы на жесть балкона.

— Придуриваешься, выдерга? Хорошо, начнём. Три вопроса — еда, поэзия, секс. Потом подсчёт баллов. Первый вопрос — твоя любимая еда?

Клубничные губки вышептали еле слышно:

— Чёрный хлеб с луком.

— Пускай. Еда древних греков — лепёшки, козий сыр и лук. Самая здоровая пища. Второй вопрос — твой любимый гренландский поэт?

Памэ, как бы в обмороке. Вопрос пропускается.

— Последний вопрос. Любимая позиция в сексе? — подставил ухо. — Что..?! Так не бывает! А если бывает, тогда ты устюжская поповишна Соломония. Та всё страдала половыми галлюцинациями.

— Вот дрянь! — взлетела из его рук. — Я тебе сердце съем! Где нож? — вопила фурия, летая вокруг.

Степан крутился и отворачивался, отмахивался и защищал свое оружие. У Абигели оказался ясный грудной смех матёрой взрослой женщины. Стоило её раздразнить, чтобы услышать такую прелесть. Они сцепились и с веселой яростью боролись, свалились вниз, покатились по протестующе вякающей жести. Он отбивался из последних сил, но был побеждён. Она загрызла его. Последний укус в шею.

— О, Аби..!

Мужчина и женщина лежали, обнявшись, в вечном антагонизме. Сморенные, но не примирившиеся. Обмен веществ изнашивает материю и время замереть поэтому. Гладил металлические волосы, смотрел на небо. Луна в пятом доме, застрявшая в неблагоприятной фазе, опомнилась и откатилась подальше. Сатурн, губитель и враг природы, продолжал путь, расслабляя плеть. От этого звездное чело успокаивалось, покой становился флегмой, флегма — алебастром.

— И что? Я рассказала… А в сумме?

— Суть тестирования такова, — закатил глаза, заканчивая сложнейшие подсчеты. — Ты любишь похавать, не любишь гренландскую поэзию и прописать бы тебя в Устюге.

— Ах ты..! Подловил, болтун.

Замолчали, полежали ещё и, вдруг, да одновременно так бросились друг на друга, что окажись в этот момент рядом блюститель порядка, он закричал бы: «Прекратить драку!»

— Дьявол меня побери, сердце же остановится!

Завис, паря, целуя соски. Женщина раскрылась без стыда. Адам лакомился яблочками, втягивая её маленькую грудь в рот. Церемония сакральных знаков. Искусство вечности. Жизнь.

— Значит, там вон сучка, из-за которой у всех чердак поехал?

— Как-кая сучка..?

У художника ощущение какого-то бесподобного надувательства. Зато Абигель лежит себе и непонятными глазами смотрит на шпиль.

— Ты в своём уме?! Очнись! Как ты можешь сейчас?!

Абигель поднялась.

— Я хочу увидеть это дерьмо, тебе жалко, что ли?

Рывком вскочил на ноги.

— О да! Вижу в полированном столе свое отражение. Ха-ха! На лбу рисую крестик. Ты прав поэт: я — первый подкаблучник! Горше смерти — женщины! — разглядывая с любопытством, ну правда, диво дивное. В абигелевых глазах отражалась светящаяся полоска шпиля. Полоска делила зрачки желтой вертикальной чертой. Такие пантерные глаза видел художник в зоопарке. — Беру в рот ароматное яблоко, а оно рассыпается пеплом… Абигель, малыш… Мы случайно жили хорошо.

«Она же сумасшедшая! Шутили-шутили, и дошутились…»

— Мы сделаем это?

— Я могу пройти сквозь стену и мочить голыми руками поезда, но…

— Сделаем?

— Каким образом? Ты подумай, технически-то.

— Но мы попробуем?

— Если по-человеческм обьяснишь, зачем это надо?

— Ну я же прошу тебя.

— Как ты меня устала!

Убежал в мастерскую. Тыкался о мебель в темноте, пытаясь найти недопитую бутылку коньяка. Не нашел. Вспомнив про вино, бросился к ванне. Обратно на балкон.

— Ага, вокруг меня нормальные люди, только я святой чудотворец. Дядя Стёпа всех застёпит, перестёпит, выстепит. На лунный луч плащ повешать? Зрители собрались?

Смешно повторял одно и то же движение, пытаясь зацепить ногтем пленку колпачка. Ноготь срывался.

— Сопьёшся так с вами!

Абигель оторвала глаза от шпиля, взяла бутылку из его рук. Степан бросил: «Подожди, штопор принесу» и понёсся к окну, но тут же остановился, словно дернули обратно. Девушка за его спиной ударила бутылкой о камень, горлышко, отлетев, звонко покатилось по жести. Обернулся, по звуку катящегося стекла понимая, что бежать дальше за штопором такая же дурость, как пить теперь из этой опасной бутылки. Ничего подобного. Поднесла к губам острый край, пьёт.

— На.

Взял бутылку и увидел, как по её подбородку поползла нитка цвета гнилой вишни. «Кровь же!» Бутылку отшвырнул, схватил деву, прижал к себе. Прошептала ему в ухо:

— Человек может всё. Человек сильней всех. Даже крысы. Крыса заберется куда угодно, если ей понадобится, а ты нет. Ты не мужчина, ты — уж, а мастерская твоя — гнездо ужа.

Что тут скажешь?! Воистину, связать бы языки всех женщин мира, да так зарыть, чтоб не отрыл бы ни один археологический проныра.

Подняла на него глаза, отчеканила:

— Я — шизофреничка, а ты — трус!

На гнев можно ответить смехом, на издевательство — простотой, на пустословие — молчанием, на ревность — любовью. Но только делом умерщвляется обвинение в трусости. Всё, что делалось потом, с чистой совестью можно назвать помрачением. Диким стал художник.

Вошел в мастерскую, включил свет и взял со стола нож. Дальше китайской ширмы, за которой астматически задыхался холодильник, стояли двухметровые картины. Пять самых больших его, многодельных работ. Первую картину к себе и замер, разглядывая. На полотне изображен перекресток. Люди, смазанные в движении, подобие пролетающих душ. Двумя жесткими пятнами мужчина и женщина, остановившиеся в несущейся толпе. Бросающийся из-под ног, в фантастическом повороте, пёс. Стекла окон, из последних сил отражающие уходящее солнце. Перекресток жизни. Взмахнул рукой, ударил лезвием в середину картины. Холст захрустел, раздираемый. Выбросив за спину освобожденный подрамник, перевернул следующую картину. Абстракция, перебранка с реальностью, пятна, пятна. Пятна вкусные, и не очень, до специально убитых казенных цветов. По этому полю рядами светящиеся точки, словно солнечные пчелы, летящие семьей за взятками. Нож в руку — хрип холста. Живую кожу сдирал с подрамника. Третья картина. Женщина плывет. Вроде море, но нигде ни границ, ни берега, ни горизонта, будто женщина плывет не в воде, а в загустевшем бирюзовом небе. Ноги и руки расплываются без контура в глубине, груди почти чёткие, плечи совсем чётко. И голова, ясно выписанная голова женщины, улыбающейся купанию в небесах. Ножом в сердце купальщицы. То ли холст лопнул, то ли женщина вскрикнула, один чёрт! — подрамник свободен. Картину к себе. Огромный, как стог, букет цветов. Фантастические цветы из самых дальних уголков вселенной, размером с детскую голову и мелкой мозаикой, живые, из мяса, и рафинированные формы, вытянутые изящные, грезы стеклодувов. Ножом сверху вниз, разваливая букет надвое. Последний холст — мальчик. Сам бледный, а рубашка яркая, вся в мондриановских квадратиках и полосках. Рядом кошка неизвестной породы, но глаза знакомые, черные зрачки, разбитые желтой вертикальной полосой. Прости мондриановский мальчик, по лицу твоему видно — не жилец ты. Вспорол картину и через несколько минут подрамники были растерзаны, выломаны уголки, а рейки выкинуты на балкон вместе с инструментами и гвоздями.