Спейсер Кацай - Тарназариум Архимеда

Эх, если бы шпиона какого-нибудь поймать! Но откуда у них, в Гременце, злобные агенты иностранных разведок? Сенокосилки, выпускаемые в Грюкове, на правом берегу Днепра, разделившего город на две части, вряд ли их интересуют. Вот, если бы война… И красный боец Владимир Барбикен спасает от разгрома свою дивизию. И суровоглазый комдив жмет ему руку, вручая именное оружие. А потом — орден. Но… Но в армию еще попасть надо. Вот, может быть, осенью…

Володька снова лег, переворачиваясь на живот и подставляя жарким солнечным лучам загорелую спину. Эх, если бы война… Внезапно Вовка замер. Слушай, друг ситный, а война-то ведь идет! Далековато, правда. Но, что для него расстояния? До неба еще дальше.

Он взволнованно заерзал на животе, чуть не обдирая кожу о шершавый гранит и не обращая на это никакого внимания. Так, через границу он вряд ли перейдет: там наши пограничники бдительно охраняют советские рубежи. И правильно делают. Нужно что-то другое придумать… Думай, Володька, думай. Думай, как помочь республиканцам проклятых фалангистов бить, как подсобить испанскому народу в его справедливой борьбе, как орден получить и анкеты исправить!

Он уже представил себя в эспаньолке, с винтовкой в руках, кричащим "Но пассаран!" и самым первым врывающимся в освобожденный Бильбао, столицу Страны Басков, которую фалангисты захватили в середине июня. Или вот он, нагруженный взрывчаткой, под прикрытием ночи минирует самолеты немецкого легиона "Кондор", разбомбившего в апреле свободолюбивую Гернику. Черные железные птицы с крестами на крыльях взрываются на взлете, с грохотом распуская огненные бутоны клубов дыма и языков пламени, а он, командир интернациональной разведывательно-диверсионной группы, в это время…

Володька тряхнул головой, сбрасывая наваждение. Тоже мне, разведчик нашелся! До Испании еще добраться надо. А сделать это… А сделать это можно довольно просто! Едешь, например, в Одессу, устраиваешься на работу в порт — грузчиком хотя бы — пробираешься на корабль, идущий куда-нибудь во Францию, немного страдаешь в трюме от голода и жажды, а после переходишь франко-испанскую границу. Там пограничники, наверняка, послабее наших будут. Какие у буржуев пограничники?!

— Эврика! — заорал Володька, вскакивая и размахивая руками.

Но, если древний старик Архимед после этого возгласа выскочил из ванны, то его отдаленный потомок не удержался на гранитной глыбище и, наоборот, бухнулся в воду, вздымая к небу сноп искрящихся брызг.

Вода была не холодная, но резкий перепад температур сразу же отрезвил Володькину голову. И он зло затряс нею, украдкой оглядываясь по сторонам: не видел ли кто его бесславного падения. Неподалеку несколько рыбаков уставились на неподвижные поплавки своих удочек, и им явно было не до него. Буксир, тянущий по фарватеру баржу с песком, рыкнул коротким гудком, расходясь с рейсовым пароходом. Все было спокойно. Беспокойным оставался только сам Володька.

"Ребячество! — хмуро думал он, выкарабкиваясь на надежность гранитной плиты. — Сплошное ребячество! Ты ведь уже не пацан из детдома. Не дуралей из ремесленного училища, а взрослый человек. Пора за ум браться, на работу выходить, о матери думать…"

Вспомнив о матери, Володька помрачнел еще больше. Странные у них сложились отношения. Еще с тех пор, когда она, освободившись, приехала с Дальнего Востока и пришла в общежитие ремесленного училища. Он, Вовка, тогда только-только начинал учиться в нем, вылетев во взрослую жизнь из детского дома. Незнакомая ему женщина была маленькой, сухонькой и какой-то навеки потерянной. Даже жалко ее было.

Наверное, именно эта жалость позволила ей уговорить Вовку переехать из Харькова в Гременец, в это, в определенной мере, полтавское захолустье. Хотя, еще в начале двадцатых это самое захолустье было центром целой губернии. Но у Володьки, родившегося в нем, остались от той, губернской, жизни только обрывки неясных воспоминаний. Гораздо четче он помнил огромное синее море, огромного черного негра и веселого дядю Жору, бесстрашно приспосабливающего на крутой черепичной крыше какой-то забавный флюгер. Где они все?..

А нашедшаяся мама Лена боялась всего. Больших городов и маленьких полустанков, скоплений народа и одиноких людей в форме, темноты боялась и собак. А больше всего боялась говорить о прошлом. Поэтому Володька относился к ней иронически, с доброй долей непонятной злости, как к младшей сестренке, навязанной родителями на выходной старшему брату. Или сестре. Как, например, Ефимка Галине.

Впрочем, не смотря на свою иронию и злость, Вовка решительно понимал, что ответственен за мать. Непонятно почему, но ответственен. Да и сердце у нее… Если, предположим, он из города куда-нибудь сорвется и ей ничего не скажет, то она на второй день… От тревоги да неизвестности. И от страха.

Владимир тяжело вздохнул, прячась от нескромных взглядов за утесом и выкручивая мокрые трусы. Натянул черные сатиновые шаровары, зашнуровал свои старенькие туфли, а полосатую футболку зашнуровывать не стал: просто перекинул ее через плечо и побрел в город. Думать ни о чем не хотелось. Даже о самых героических подвигах. В мастерские зайти надо, вещи забрать и завтра на работу выходить. Вот и все подвиги.

Футболку, кстати, он зря сразу не одел. Пока начал натягивать ее на ходу, уходящий трамвай, ехидно звякнув, показал ему свой красно-желтый зад. Следующий мог прийти и через полчаса. Мысленно чертыхнувшись, Володька побрел по Первомайской в направлении железнодорожных мастерских. Улица была усыпана голубями и шелухой от семечек. Возле конторы "Потребсоюза" хромой дворник лениво размахивал метлой, гоняя и тех, и другую. Получалось у него это, в общем-то, неплохо. На прохожих, обходящих его стороной, внимания он не обращал совершенно, властный и уверенный в себе. Хозяин улицы.

Володька, не сворачивая, прошел мимо, чуть-чуть не коснувшись его плечом. Дворник, немного ошалело, взглянул ему вслед, а Вовка сбавил шаг, оказавшись возле знакомого полуподвальчика. Почесал затылок, неуверенно потоптался на месте, нащупывая в кармане шаровар, сэкономленные в поездке, деньги и по вытертым ступенькам опустился в букинистическую лавку.

Не смотря на ясный день, в ней было прохладно и сумеречно. А старый Ион, нацепив очки в проволочной оправе на самый кончик носа, что-то читал, стоя в столбе света, который падал на него из низкого окна. Он сопел и упрямо шевелил губами, совершенно не обращая внимания на то, что творится вокруг. Володька кашлянул. Продавец почему-то вздрогнул всем телом, оторвался от книжных строчек и бросил поверх очков испуганный взгляд на входную дверь. И только потом перевел глаза на Володьку. Через мгновение они потеплели.