Станислав Буркин - Фавн на берегу Томи

— Простите, какого еще Ермака? — поинтересовался Бакчаров.

— Парохода, язви его в топки, — пояснил Максим Серб. — Парохода, курсирующего из Тюмени в Томск. Уж больно плохи вы были, когда вас притащил сюда ваш бедолага ямщик. И зачем полтайги тащил? Я бы бросил…

— Борода! — воскликнул изумленный Бакчаров. — Вы знаете Бороду?

— А кто ж его не знает, — сухо усмехнулся Максим. — Я хорошо знаю славного ямщика Бороду. Он не раз меня угощал, когда у него было из чего… А теперь вон он, сидит изза вас на монастырской паперти, — махнул кудато матрос и потупился от чувства глубокого сожаления, выставляя влажную нижнюю губу.

— Он все еще в Томске? — продолжал дивиться Бакчаров. — Я думал, он давно уже перевалился через Урал… А что он делает на монастырской паперти?

И Максим Серб подробно поведал ему о том, как в дороге его верный ямщик утратил лошадь и добирался попутками до Тюмени. Там в переполненном от этапируемых ссыльных порту Борода пытался сесть на пароход до Томска. Их не пропускал на борт санконтроль изза вшей и болезни Бакчарова. «Вшейто у вас было, как нехристей в Казани», — кивал головой Максим Серб.

По его словам, в итоге Борода засунул бедолагу учителя в бочку изпод сельди и, прикинувшись портовым грузчиком, проник в трюм парохода «Ермак», и они совершили недельное плавание по рекам Иртыш и Обь, пока не добрались до Томска. Здесь Борода предъявил учителя и его бумаги властям, и странному безлошадному ямщику заплатили сполна. А потом произошло то, что обычно бывает с русскими ямщиками, лишившимися лошади, — Борода пропил вырученные за доставку учителя деньги и оказался на паперти.

Перед тем как уснуть за столом, Максим Серб еще раз наградил растерянно моргающего учителя внимательным дружеским взглядом, потом положил на стол драную папаху и уронил на нее отяжелевшую голову.

В «Славянском базаре» ошарашенный вестью учитель просидел до первого часа ночи. Когда опустевший зал трактира наполнился стуком стульев, которые, переворачивая, швыряли на длинные общие столы ставшие вдруг вольными и грубыми половые, Бакчаров взглянул на свои большие серебряные часы и поднялся с места.

Как только он, покачиваясь, вышел за дверь, в лицо ему ударил холодный порыв речного ветра, и от стужи по щекам мигом потекли слезы.

В мглистой дымке по черной реке, тихо катящей свои громадные воды, извергая клубы черного дыма, чуть пыхтя и мерно шумя гребными колесами, медленно проплывало наряженное огоньками большое речное судно.

Проводив немного пароход взглядом, Бакчаров обернулся и пошел по грязной пустынной площади через Базарный мост прямо в «Сибирский Левиафанъ».

Когда уже слышались звуки скрипок, он вышел на середину дороги, остановился под вывеской, расправил руки и крикнул темным окнам второго этажа:

— Я тебя не боюсь! Слышишь? Я не боюсь тебя!

И когда он кричал, пар валил у него изо рта и он чувствовал в себе силы. Дмитрий Борисович знал, что вряд ли его услышат и вряд ли Человек выйдет к нему на бой с длинным мечом и в рогатом шлеме. Но после каждого гневного вопля ему становилось легче. Накричавшись до хрипоты, он тяжко раскашлялся, слепил комок из грязного снега и запустил в вывеску «трактiръ, финскiя бани и номера СИБИРСКIЙ ЛЕВИАФАНЪ». Потом, не в силах остановить тошный кашель, он подошел к краю дороги и присел на деревянный тротуар. Достал платок и стал дышать через него, утихомиривая терзающий горло кашель.

Придя в себя, он поднялся и, пошатываясь, вошел в «Левиафанъ», чудом не грохнулся со ступеней и оказался в знакомом злачном чаду. Музыка играла заводная, и, конечно же, пел Человек.

— Пойпой, — бормотал Бакчаров, пробираясь между рядами, чтобы занять свободное место. — Пой, пройдоха. Я с тобой позже поговорю. Ты мне за все ответишь, цыганская рожа, бестия…

Бакчаров пристально смотрел, как поет Иван Александрович, смотрел прямо ему в лицо, ибо знал, что исполнитель не наградит его ответным взглядом. И даже если заметит его, то попросту не подаст виду. Бакчаров смотрел, внутренне угрожая Человеку, и думал о предстоящей схватке, о том, что без Чикольского не уйдет.

Когда Человек ушел, Бакчаров еще посидел, набираясь духу.

«Что ж, полезем наверх», — сказал себе учитель, пользуясь свободой, свойственной разве что сновиденьям, залпом допил коньяк и тоже двинулся к ветхой лестнице, ведущей наверх в мрачную тишину.

Добравшись до верха и уже повернувшись к балконной двери, он остановился и решил для начала проверить номер Человека (может быть, удастся завладеть Чикольским без боя). Вдрызг пьяный учитель развернулся и решительно зашагал в конец коридора.

Какоето время он простоял, пошатываясь и едва не стукаясь лбом в дверь, потом недоуменно покачал головой и решил все же для начала наведаться на балкон. Засим беспечной походкой протопал по деревянным полам к заветной застекленной белой двери. От его мужественного прикосновения она грохнула, задребезжала стеклами, и Бакчаров оказался на свежем воздухе. Не глядя на качалку, во всем абсолютно уверенный, Дмитрий Борисович оставил незримую цель позади, взялся за перила балкона и беспечно уставился в глубь двора.

— Вы, очевидно, полагаете, что очень умны и можете поступать с маленькими людьми как угодно, — начал Бакчаров с безумной, самому ему удивительной легкостью. — Однако позвольте напомнить вам, что сами вы тоже человек и что возможности ваши не безграничны, и рано или поздно вы сами угодите в капкан своего собственного лиходейства.

Молчание. Бакчаров испугался, что его гений выстрелил в пустоту, смутился и обернулся через плечо. Дымок и два уголька были на месте, и Бакчаров раскаялся, что не дождался ответа, не оборачиваясь, так сказать, гордо смотря в пустоту.

— Вы пьяны, — сухо объявил Человек.

— Разве? — притворно удивился учитель, но тут же спохватился: — Разве это мешает нам поболтать?

— Знаете, господин учитель, — степенно проговорил старик, громко скребя сухую, шершавую щеку, — ктото недавно мне говорил, что больше не позволит себе отвлекать меня всяким вздором.

— Ах так! — яростно возмутился Бакчаров и, переминаясь с ноги на ногу, шире схватил перила. — Значит, похищение поэта вы называете вздором! Нет, это ваша музыка сплошной вздор! А жизнь невинного доброго человека это не вздор!

— Перестаньте так волноваться, — тихим остепеняющим тоном попросил музыкант и, будто не слыша, что его только что тяжело оскорбили, поинтересовался: — Послушайте, в чем вы меня вините?

— В чем вас виню! — взъелся осмелевший учитель. — Вас, милый, ничего не знающий, никого не трогающий артист, интересует, в чем я вас виню?! — Бакчаров с шипение втянул сквозь стиснутые зубы воздух. — Решительно во всем! Вопервых, в организации постыдной дуэли, вовторых, в убийстве Марии Сергеевны, втретьих, в похищении моего поэта и, наконец, вчетвертых, в обольщении и незаконном подчинении воли множества честных женщин!