Блудницы Вавилона (СИ) - Уотсон Иэн

Душа и мысли Музи были вообще свободны от каких-либо подозрений — возможно, к неудовольствию Гибила, чей процветающий бизнес предстояло со временем унаследовать именно простодушному сыну. Во избежание ненужных слухов и толков Гупта и Фессания занимались внизу, в столовой. Упражнения, исполнять которые зачастую требовалось в замедленном темпе, действительно походили на изощренные движения неведомых экзотических танцев. Только вот конечной целью была не демонстрация гармонии музыки и тела, а полное исчезновение последнего.

Время текло неспешно, как Евфрат, видеть который Алексу давно не приходилось. Впрочем, он и не замечал его течения. Алекс носил воду. Мама Забала готовила. Неттичин охранял ворота. Музи гонялся за зверями и пил — умеренно — в компании таких же, как он сам. Домашний божок регулярно потреблял в день одну ячменную лепешку, в чем ему помогали залетавшие в молельню воробьи.

А во дворце, как поговаривали, царь Александр приближался к последней черте. Любимчик царя, Гефестион, то топил печали в вине, то носился голый по городу, рискуя умереть от разрыва сердца, принеся, подобно новому, безумному Фидипиду, весть о конечной победе смерти. Опечаленные таким ходом событий и не представляя жизни без Александра, солдаты его гвардии затевали пьяные ссоры с магами, сбивая с оных островерхие колпаки и проламывая головы.

Потом настал день, когда Фессания объявила о беременности. Обрадованный Гибил тут же примчался с поздравлениями. Вслед за ним пожаловал доктор Кассандр, принесший Фессании некие настойки, призванные «установить пол плода» и предотвратить нежелательные явления вроде выкидыша. (Снадобья эти Фессания, разумеется, вылила.)

Неттичин преподнес госпоже глиняный амулет в виде высиживающей яйцо курицы.

— Обошелся в целый шекель, госпожа, но мне нисколько не жалко. Вы же понимаете.

Амулеты вообще ценились намного дороже, чем стоили, поскольку сила их могла оказаться несоизмеримой с расходами.

— Я буду относиться к нему так, словно он золотой, — ответила Фессания.

Со дня свадьбы прошло шесть месяцев, и беременность Фессании вопреки стараниям Гупты становилась все более и более заметной.

Сославшись на угрозу смещения плода, причиной чего мог стать чересчур активный детородный орган мужа, Фессания окончательно перебралась в свою комнату в башне и даже добилась от супруга согласия на то, чтобы в те ночи, когда его нет дома, ее покой охранял верный раб. Возражений не последовало, а потому все продолжалось как и раньше, разве что теперь Фессания всегда принимала позу всадницы и для достижения экстаза часто пускала Алекса в галоп.

— Я изобрела прелестный способ удовлетворять супруга, — призналась она однажды ночью. — В комнате у него есть натянутая на раму шкура львицы. Ты должен был ее видеть. Так вот, я залезаю под нее, становлюсь на колени лицом к хвосту, под которым проделала дырку, и рычу. Музи набрасывается на львицу, а я пускаю в ход руки, смазав их предварительно мазью, или, если есть настроение, рот. Ему нравится. Однажды он насмерть сразил львицу ударом копья. Теперь поражает ее другим оружием.

Алекс промолчал.

— Понимаешь, я нисколько его не презираю, — продолжала она. — По-моему, так ему приятнее. Когда под ним конь, он чувствует себя воином. Когда под ним львица, он — Царь Зверей. Почти бог. — Она застонала от наслаждения. — Я раздвигаю границы его воображения. Я его готовлю.

— К чему? К тому, чтобы из него получился ростовщик?

— Уверена, Гибил уже видит перемены.

— Он бы удивился, узнав, каким путем они достигнуты.

— Эй, уж не ревнуешь ли ты? Не забывай, Музи — мой муж. Разве ты смог бы достойно меня содержать, а, раб? А так, дорогой, получается, что он содержит нас обоих.

— Когда-нибудь Музи обо всем узнает и проткнет меня копьем.

— Я защитила тебя от Мардука, уберегу и от Музи.

— Какое счастье, что, таская из канала проклятую воду, я не чувствую себя изнеженным, капризным жиголо.

— Уверяю тебя, учиться быть невидимкой — работа не легче.

— Ах да, поиски просветления! И как успехи? Уже обрела свойство прозрачности?

— Зря я рассказала тебе про львицу.

— Наверное, тебе самой нравятся эти кошачьи забавы.

— Ты прав, нравятся. Они так возбуждают. Почему бы и не позабавиться? Мужчины ведь ходят в бордели за тем же самым, не правда ли?

— Откуда мне знать?

— Послушай, Алекс, здесь, в постели, у нас любовь. Настоящая любовь. И ребенок тоже настоящий. Наш, твой и мой. Я рассказываю тебе об этих играх, потому что ты часть меня, а я часть тебя.

— А искренность и честность ведут к ясности, которая ведет к невидимости.

— Верно. Хотя честность не равна добродетели, что доказывает Гупта, управляя стриптиз-салоном, пусть и с некоторыми метафизическими нюансами. Добродетель есть порок тех, кто не познал истину, не проник в себя. Тех, кому недостает воображения. Вот почему в сердце добродетели подчас столько зла. Хотя и нельзя сказать, что в Вавилоне ее уж слишком много и что, следователь- но, в нем мало скрытого зла. Серьезных грешков, конечно, хватает.

— Как, например, принесение в жертву детей.

— Мой папочка никогда не отличался богатым воображением. Ты ведь слышал, как он поносил в молельне мою мать? Ему не по силам представить себя ею или мною. А вот себя он вообразить может кем угодно, и ему все мало. В этом городе каждый, если повезет, может стать тем, кем себя представляет. Если только твои партнеры не обладают еще более живым воображением. Вот прямо сейчас я представлю себя невидимкой, и ты сможешь обнаружить мою скрытую форму.

Он усмехнулся.

— Сейчас темно.

— Ну и что? Может быть, научившись быть невидимой на свету, я смогу потом научиться быть видимой в темноте.

— Фес, ты и впрямь серьезно воспринимаешь поучения Гупты?

— Если мы не можем шутить — ха-ха — над серьезными предметами, мы никогда не сумеем овладеть ими. Неужели не понимаешь?

— Не понимаю. Но чувствую. — Он действительно почувствовал.

А она снова застонала от наслаждения.

На следующее утро Алекс откинул тростниковый полог и, сделав шаг в комнату Музи, нашел взглядом львиную шкуру, натянутую на невидимый каркас таким образом, чтобы она напоминала того самого зверя, сраженного охотником, как рассказывали, с риском для собственной жизни.

Минуту или две Алекс стоял у порога, представляя, как кладет руку на желтовато-коричневый крестец, поднимает, как длинную рукоять, хвост, обнажая обшитую атласом и похожую на огромную петлицу дыру. Комната в его воображении была темна, а сам он был Музи, знающим Фессанию такой, какой ее никогда не узнать рабу, но притом не знающему вовсе, потому что к невидимости ночи Фессания добавляла еще и безвестность, безымянность, прячущуюся под чужой, звериной шкурой.

Подойти ближе? Придать фантазии большую достоверность?

Он вспомнил, как фантазировал о Деборе, как представлял ее в самых разных ситуациях, и понял — глупо. И, поняв это, спустился вниз, чтобы поработать в саду.

Открыв переднюю дверь, Алекс едва не столкнулся с мчащимся к ней Неттичином. При этом смотритель размахивал глиняной дощечкой, которую либо прочел только что сам, либо узнал содержимое от того, кто ее доставил.

— Известие от господина Гибила. Гефестион умер! Царь приказал приготовить погребальный костер! Самый большой! Каких еще не было в истории! Сообщи госпоже! Передай всем!

Гефестион, царский любимчик, фаворит, исполнял при Александре ту же роль, что Патрокл при Ахилле. За все месяцы пребывания в Вавилоне Алекс не видел его ни разу. Ни раньше, когда он проник во дворец, ни потом, во время свадьбы. Гефестион, похоже, не принимал заметного участия в дворцовых делах. И лишь в последние недели, когда состояние здоровья царя снова заметно ухудшилось, имя Гефестиона звучало все громче и громче. В предчувствии близкой кончины любимого царя Гефестион пил или исполнял абсурдные атлетические трюки.

И вот, по иронии жестокой судьбы, юный храбрец и преданный сподвижник, способный за рекордное время обежать по кругу городские стены, лежал безжизненный во дворце, тогда как тучный, заплывший жиром, опустившийся и предавшийся порокам веч! ю больной Александр не спешил расставаться с миром живых. Впрочем, может быть, Гефестион просто надорвал сердце чрезмерным усердием.