Ариадна Громова - В Институте Времени идет расследование (С иллюстрациями)

Через полчаса я почувствовал, что безнадежно тону, захлебываюсь в океане интегралов. Перед глазами бестолково мельтешили ехидные черные значки спецфункций. Блокнот худел на глазах — я методически отправлял исчерканные листки под стол. Я топтался на месте и с тупым упорством пробивал лбом стену: пытался за один вечер решить математическую задачу, на которую добросовестный теоретик должен был бы потратить месяцы, если не годы. Словом, я взялся не за свое дело и с каждой минутой все яснее убеждался в этом. Таких полей, какие мне требовались, в справочнике, конечно, не было, на скорую руку я их вычислить не мог (да и не на скорую тоже), а прикидка давала такие ошибки, что проще уж было бы сразу пойти и сунуть голову под гидравлический пресс. Шут их знает, может, такие поля вообще неосуществимы?! Ведь не посчитал же их почему-то никто до сих пор!

В конце концов я отчаялся и сдался. Посидел, побарабанил пальцами по столу, потом посмотрел на часы. До девяти оставалось меньше часа. Неужели все-таки придется звонить Линькову? Ну что я ему скажу? Он мне и так не верит, а если узнает, что и Нина меня видела… Может, лучше я Нине позвоню, поговорю с ней еще раз, — должна же она понять! Да, поймет она, как же! Вон она как на меня сегодня смотрела… да и не только сегодня. Теперь-то уж я понимал: она с первого дня, с того нашего разговора, ждала, что я все ей расскажу, все объясню.

Я вскочил и подошел к хронокамере. В ее толстом двойном стекле отразились два моих лица, чуть сдвинутые, одно сзади другого, будто изображение нерезко навели на фокус. Два Бориса Стружкова таращились на меня из черной пустоты хронокамеры, словно путешественники во времени на своего несостоявшегося коллегу. Символическое зрелище! Я прижался лбом к стеклу, и оба Бориса, словно по команде, придвинулись ко мне. Мы стояли, как заговорщики, шепчущиеся о чем-то. Потом я с ожесточением вздохнул и поплелся обратно к столу. Снова я подумал тоскливо, что время уходит, а время — это, как известно, мощность; чем больше дистанция заброса во времени, тем больше требуется мощность, а я бессмысленно стою и созерцаю собственные отражения.

Правда, оставался у меня в запасе еще один шанс. Но это даже и шансом назвать нельзя было — так, совсем уж неприличное что-то. Я мог нахально махнуть рукой на всякие теории и, не мудрствуя лукаво, попросту попробовать. Взять, к примеру, то поле, в котором мы гоняем бруски, нарастить его до предела, прикинуть, что получается, и полезть на авось в хронокамеру. Вероятность успеха здесь была такая, примерно, как вероятность попасть в цель, если стреляешь зажмурившись и даже не знаешь, не нацелено ли ружье тебе в грудь… Но как быть? Вероятность, что я сделаю сию минуту теоретический расчет, еще меньше.

Я снова с сомнением глянул на хронокамеру, перевел глаза на пульт, с пульта — на окно. В окне было бледно-зеленое вечернее небо над темными кронами лип, а в небе летел крохотный самолетик, ослепительно сверкая крыльями. Из самолетика вывалилась и понеслась к земле еле заметная точка, потом над ней развернулся белый купол парашюта. Это аэроклубовцы упражняются.

Если б существовал хоть один шанс из сотни, что я доберусь до прошлого живой и здоровый, я бы рискнул! Ведь речь идет об Аркадии, о том, чтобы его спасти! И не побоялся бы я изменить историю! Человечество только выиграет, если Аркадий останется в живых и не надо будет его послезавтра хоронить. Это даже не изменение истории, а минимально необходимое ее исправление.

Тут меня вдруг слегка тряхнуло. Значит, тот самый Аркадий, которого уже вскрывали и собираются хоронить, вдруг окажется снова живым? Как же это? Воскрешение Лазаря получается, мистика, евангельские чудеса, а не наука! Да нет, что это я, в самом деле! Ведь не тот же самый Аркадий будет жив, а другой… Или все-таки тот же? Опять эта карусель с измененными мирами! Постой… давай, наконец, разберемся! Возвращаюсь я в прошлое, когда Аркадий еще жив… Но он ведь умер, ты сам видел его мертвым, — как же он может быть жив? Да… стоит вообще допустить, что человек может вернуться в прошлое, и сразу натыкаешься на целую кучу парадоксов! Ну хорошо, а почему, собственно, я должен их бояться, этих парадоксов? Что же, какой-то паршивенький брусок лучше, чем старший научный сотрудник, кандидат наук Б.Н.Стружков?! Только и всего, что весит он меньше и за сохранность его мозгов в переменном поле не нужно беспокоиться! А это, кстати, не такое уж принципиальное отличие: Эдик Коновалов не уступит в надежности бруску, его никакое поле не проберет — ни статическое, ни переменное…

Тут что-то осторожно шевельнулось у меня в голове и сразу притихло, затаилось. Что же это было? Вот сейчас, когда я про брусок думал, опять трепыхнулось что-то и замерло… Где же это оно, куда запряталось? Нет, не поймаешь…

Ну неужели я так и уйду ни с чем, и отправлюсь к Линькову, и буду тоскливо и неубедительно бормотать про переход во времени, про изменяющиеся миры, а он будет смотреть на меня ярко-синими глазами, холодными и непрозрачными, как кафельные плитки, и ничему, конечно, не поверит! Совершенно бесполезный, унизительный разговор… Нет, не пойду я к нему ни за что!

Я замычал сквозь зубы и яростно мотнул головой. Да что же это! Ведь я же знаю, что существует туннель сквозь время! Ведь прошел же по этому туннелю другой я! Есть выход, есть решение, оно где-то рядом, а я его никак не ухвачу! А ну-ка вернемся к брусочкам!.. Брусочек выдержит, Эдик выдержит, я не выдержу… Поле… градиенты… А почему тот Борис выдержал? Прошел же он сквозь эти градиенты — и ничего… Постой, как это я сказал? Прошел сквозь градиенты… прошел сквозь… Вот сейчас у меня в мозгу что-то с хрустом повернется, откроется какая-то дверца, хлынет свет… что-то простое и совершенно гениальное… Только при чем тут градиенты? Он прошел сквозь градиенты… Постой… сейчас… сейчас… Вот оно что!!

Дверца в мозгу не открылась, но словно пелена какая-то бесшумно упала, и стало очень светло, и я с пронзительной ясностью увидел все решение задачи. Не знаю, как насчет гениальности, но простоты здесь хватало, в этом решении: оно было просто, как колумбово яйцо. Вряд ли я смог бы дать математически корректное описание своей идеи, но физически она была для меня несомненна и ясна… ну, как закон Архимеда. Для перехода надо было использовать те самые градиенты, которых я так боялся, — те перепады поля, что запросто могли размазать меня по времени или вернуть в младенчество!

Мы всегда старались сначала получить однородное поле, а затем нарастить его и равномерно облучить брусочек пучком сверхсветовых частиц. И никогда нам в голову не приходило — и не только нам с Аркадием, а вообще никому! — что можно ведь работать и с неоднородным полем, только надо менять интенсивность пучка в соответствии с неоднородностью поля. Да и как мы могли до этого додуматься? Работа шла все время на маленьких объектах вроде этих брусочков, а для них даже в самом паршивом поле можно разыскать относительно однородный участок.