Роберт Силверберг - Ночные крылья

Звезды пульсировали, сжимались, расплавлялись. Эвлюэлла сказала мягко:

«Мы получаем вторую молодость от благословенных импульсов Воли, а не из-за добросовестного выполнения своей работы!…» Олмейн воскликнула: «Какая я стала тонкая!» Талмит изрек: «Эти колебания процесса постижения означают лишь растворение желания по отношению к саморазрушению, которое лежит в основе процесса старения».

Гормон сказал: «Эти ощущения колебаний означают лишь самоуничтожение желания по отношению к растворению, которое лежит в основе процесса старения сердца».

Прокуратор Человековладетель Седьмой сказал: «Мы посланы в ваш мир как средство очищения. Мы выполняем Волю».

Землетребователь Девятнадцатый возразил:

«С другой стороны позвольте не согласиться. Сочетание судеб Земли и наших – чисто случайное явление».

Мои веки окаменели. Маленькие создания, что наполняли мои легкие, стали цвести. Кожа отслаивалась, открывая мускулы, прижавшиеся к костям.

Олмейн сказала:

«У меня уменьшаются поры. Моя плоть становится плотной. У меня уменьшается грудь».

Эвлюэлла сказала: «Потом ты полетишь с нами, Томис».

Принц Роума прикрыл глаза руками. Башни Роума качались от солнечных ветров. Я схватил шаль пробегающего Летописца. Клоуны плакали на улицах Перриша.

Талмит будил меня:

«Теперь проснись, Томис. Томис, очнись, открой глаза!» – Я уже молодой, – сказал я.

– Твое возрождение только началось, – возразил он.

Я больше не мог двигаться. Помощники подхватили меня, обернули во что-то пористое, положили на каталку и повезли меня ко второй ванне, крупнее размером, в которой плавало с десяток людей. Их обнаженные черепа были усеяны электродами, глаза закрыты розовой лентой, а руки мирно соединены на груди. Я вошел в эту ванну. Здесь не было видений, я просто дремал без всяких сновидений и в этот раз проснулся от шума прибоя. Я увидел, что ноги мои проходят через узкую водопроводную трубу в какую-то закрытую ванну, где я дышал только жидкостью, и где пребывал больше минуты и меньше столетия. А грехи мои в это время слущивались с моей души. Это была тяжелая, трудоемкая задача. Хирурги работали на расстоянии. Их руки в перчатках управляли крошечными ножами, снимая кожу. Они снимали с меня скверну – слой за слоем, вырезая и чувство вины, и печаль, и ревность, и гнев, и жадность, и похоть, и нетерпение.

Когда они закончили свою работу, открыли крышку и вынули меня. Без их помощи я не мог стоять. Они прикрепили приборы к моим конечностям для массажа и восстановления тонуса. Я снова мог ходить. Я взглянул на свое обнаженное тело, сильное и мощное с упругими мускулами. Пришел Талмит, бросил вверх пригоршню зеркальной пыли, чтобы я мог себя увидеть и, когда крошечные частички соединились, я взглянул на свое сверкающее отражение.

– Нет, – сказал я. – Лицо не похоже. Я не так выглядел. Нос был острее, губы не были такими толстыми, а волосы такими черными.

– Мы работали по записям гильдии Наблюдателей. Ты на себя похож больше, чем тебе это запомнилось.

– А такое возможно?

– Если хочешь, мы сделаем тебя таким, каким ты себя представляешь. Но это не серьезно и займет много времени.

– Нет, – сказал я. – Не имеет значения.

Он согласился. И сообщил, что мне придется пребывать в доме возрождения еще некоторое время, пока я к себе привыкну. Мне дали нейтральное одеяние без обозначения какой-либо гильдии – мой статус в качестве Пилигрима завершился.

Со своим возрождением я мог вступить теперь в любую гильдию.

– Сколько длилось возрождение? – поинтересовался я, одеваясь.

– Ты пришел сюда летом, сейчас – зима. Это быстро не делается пояснил он.

– А как дела у Олмейн?

– С ней ничего не получилось.

– Не понимаю.

– Хочешь ее увидеть? – спросил Талмит.

– Да, – ответил я, думая, что он поведет меня в комнату Олмейн.

Вместо этого он повел меня к ее ванне. Я стоял рядом и смотрел на закрытый контейнер. Талмит дал мне фибрильный телескоп, я взглянул в его глазок и увидел Олмейн, вернее то, что от нее осталось. Это была обнаженная девочка лет одиннадцати, с гладкой кожей, безгрудая. Она лежала, прижав колени к груди. Сперва я не понял, а когда ребенок пошевелился, я узнал младенческие черты Олмейн.

Ужас охватил меня и я сказал Талмиту:

– Что произошло?

– Когда тело так сильно загрязнено, Томис, его нужно резать на большую глубину. Это был сложный случай. Мы не должны были за него браться, но она настаивала.

– Что же с ней произошло?

– Процесс возрождения вошел в необратимую стадию прежде, чем мы смогли нейтрализовать все яды, – ответил Талмит.

– Так вы ее сделали слишком молодой?

– Как видишь.

– Что же будет дальше? Почему вы ее не извлечете и пусть она себе растет.

– Ты невнимательно слушал, Томис. Процесс необратим.

– Необратим?

– Она сейчас охвачена детскими грезами. С каждым днем она будет становиться все моложе и моложе и вскоре станет грудным ребенком. Она никогда не проснется.

– А что будет потом? Сперма и яйцеклетка?

– Нет, ретрогрессивный процесс не идет так далеко. Она умрет в малом возрасте. Мы теряем таким образом многих.

– Она знала о риске, связанном с возрождением, – сказал я.

– И все же настаивала. Душа ее была темной. Она жила только для себя.

Она пришла в Ерслем, чтобы очиститься и теперь она очистилась. Ты любил ее?

– Никогда. Ни секунды.

– Тогда что же ты потерял?

– Кусочек своего прошлого, наверное.

Я вновь приложил глаз к окуляру телескопа и взглянул на Олмейн, невинную, очищенную, несексуальную, целомудренную, в согласии с Волей.

Ребенок в ванне улыбался. Его тельце раскрылось, а затем свернулось в плотный шарик. Олмейн была в согласии с Волей. Внезапно Талмит бросил еще одну пригоршню зеркальной пыли в воздух, и появилось еще одно зеркало.

Я посмотрел на себя, увидел, что со мной сделали и понял, что мне дана еще одна жизнь с условием, чтобы я сотворил с ней нечто большее, чем с первой. Я почувствовал смирение и помолился, чтобы мог служить Воле и меня охватили волны радости, как могучий прилив Земного океана. Я попрощался с Олмейн.

11

Эвлюэлла пришла ко мне в комнату в доме возрождения и мы оба испугались, когда встретились. Жакет, который был на ней, оставлял ее крылья снаружи и они совсем ей не подчинялись: они нервно раскрывались и толчками складывались. Глаза были широко раскрыты, а лицо еще более худым и заостренным, чем когда бы то ни было. Моя кожа начала теплеть, зрение затуманилось. Я чувствовал, как бушуют внутри меня силы, которые я десятилетиями сдерживал. Я и боялся их, и был им рад.

– Томис? – спросила она наконец, и я кивнул.