Евгений Акуленко - Ротмистр

— А почему мы свернули с дороги на Эрзерум? Это же прямой путь!

— Прямой – не значит короткий. Уж простите мой менторский тон. На пути Зивин – хорошо укрепленная крепость. К тому же, есть сведения, что Мухтар-паша собрал большое войско. Там второго Ардагана с барабанами, знаменами и прочим шапкозакидательством не будет, можете поверить. Соваться в эту мясорубку бессмысленно, мы там просто не пройдем.

— А если обойти с востока? Там и крюк меньше.

— Смотрите. Со стороны осажденного Баязета на Эрзерум идет Тергукасов. Если он соединится с основной колонной, то для турок это означает катастрофу. Турки это понимают не хуже нас с вами и, естественно, стараются не допустить. Здесь труднодоступная местность, река Аракс и такие густые дозоры, что через них с трудом проходят даже лазутчики. Обозы за собой Тергукасов не тащил, шел налегке, поэтому его войска измотаны и обескровлены. По последним слухам, тут, у местечка Даяр, — палец полковника постучал по карте, — генерал принял бой, оставил дальнейшие попытки прорыва и повернул обратно к границе, — Ревин убрал планшетку. — У нас попросту нет другого пути… На водопой остановились у болотистого заросшего камышом озерца, оставленному, по всей видимости, идущей с гор весенней водой. Вода эта каждый из года в год кроила местность по своему усмотрению, засыпала дороги, перерезала тропы глубокими ущельями, окончательно подрывая доверие к устаревшим трехверсткам, составленным еще во времена первой турецкой компании. Ревин спешился, бросил повод подбежавшему денщику и расположился на пригорке под алычовым деревом. Вытянув гудящие ноги, ждал, пока напьются две сотни лошадей. Парило поднимавшееся к полудню солнце, заставляло липнуть к зудящему телу одежду. Казаки, скинув исподнее, влетали с гиком в воду, с наслаждением брызгались, терлись вместо мочалок пучками травы. На холм, нарушив одиночество Ревина, взбиралась Айва. Следом семенил, как преданная собачонка, ее разнузданный жеребец, тыкался настырно в руку, выпрашивая сахар.

— Сударыня! Нам нужно объясниться!

Девушка послушно присела рядом, поджав колени. Иногда она была сама кротость.

— Сударыня! — начал Ревин. — Я не знаю, что вами движет. И не знаю, что вас заставило отправиться в этот поход. Повторяю еще раз, что вашу свободу я не ограничиваю. Дайте честное слово, что не поднимете оружие против русских солдат и можете отправляться на все четыре стороны. Хоть сейчас.

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

Когда рядом никого не оставалось, девушка говорила Ревину "ты".

— Айва. Идет война. Мы будем убивать ваших соплеменников, а они будут убивать нас. Может завтра, может через полчаса. Какую роль вы себе уготовили? На чьей вы стороне?

— Ни на чьей. Я сама по себе. Мне одинаково противны и те, и эти… Ты забыл, что я наполовину сербка. Сотни лет турки режут сербов. Во мне смешалась кровь непримиримых врагов, во мне только ненависть. Ко всем! Ко всему белому свету! И даже Бога у меня два, наш Аллах и ваш Иисус… Ты не взял мою жизнь дважды. Ты не просто отпустил меня тогда, ты растоптал мою гордость. Победить тебя я не в силах. Мне остается только ждать, когда я смогу спасти твою жизнь. Поэтому прошу, не гони… Позволь мне расплатиться!..

— Хорошо, — Ревин вздохнул. — Спасайте. Только дитя вы еще, сударыня, если честно…

— А вот жалеть меня не смей! — Айва вскочила, сверкнула глазами. — А то убью!..

Порыв ветра донес звук выстрелов. Верховые из боевого охранения заворотили головами, раздумывая видно, гром ли это, или просто причудилось.

— В ружье! — не своим голосом заорал Ревин. Несколько секунд на нерешительности постовых он выгадал. Но этого было бесконечно мало, чтобы успеть выстроить сотню в боевой порядок. У пруда поднялась суматоха. Кто-то прыгал на одной ноге, не попадая в сапог, кто-то в спешке взнуздывал коня, раздирая тому рот, кто-то мчался в белых кальсонах к оружейной пирамиде. Выстрелы повторились более отчетливо и следом показался наш дозор разъезд, неся на плечах ораву всадников.

Казаки мало-помалу прибывали в строй, но больше половины отряда еще шаталось в непотребном состоянии. На сей раз, схлестнуться предстояло не с живописно одетыми башибузуками, а с низамами – регулярной турецкой конницей. Завидев в стане врага смятение, те решились на атаку с налета, нахлестывали лошадей, стремительно сокращая расстояние. Ревин навскидку оценил численность отряда сабель в полтораста. Может поменьше, но уж точно больше сотни.

— Целься! — скомандовал он и, дождавшись когда в общей массе врага станут различимы отдельные всадники, рявкнул: – Пли!

Залп особого вреда не принес: далековато было, да и пригибались турки, прятались за шеями лошадей.

— Целься! Пли! Пли!

Падали на скаку лошади, валились с седел седоки. Низамы на стрельбу не отвечали, делали ставку на внезапность и острые концы пик. Правильно, надо сказать, делали.

— Уйди, вашбродие! Затопчут! — прокричал кто-то из казаков пешему Ревину, в суматохе не успевшему сесть в седло. И тут же вся турецкая орава врубилась в казачью цепь. Замелькали кавказские "волчки", особой формы шашки, прозванные так за фигуру волка, часто вытравленную у основания лезвия. Закружились, выделывая замысловатые пируэты, кривые турецкие сабли. Низамы – конница регулярная, стоящая на жаловании. Они превосходили партизанствующих башибузуков выучкой и организацией. Но и казаки, свирепые, безудержные, поднаторевшие в схватках, рубились слаженно и смело. Ревин к шашкам не притрагивался – не сдюжить пешему против конного в фехтовании, бил из револьверов в упор. В гущу свалки не лез, правда затопчут, но от этого низамам легче не приходилось, один за другим сползали они с седел с дырками кто в темени, кто аккурат против сердца. Турецкий унтер, заметив причину изрядной убыли своего отряда, недобро ухмыльнулся и пустил коня рысью, намереваясь снять русскому полковнику голову. Ревину и без того приходилось туго, золотые его эполеты служили чем-то вроде приза, сулили богатую награду. Полковник ухитрялся на бегу перезаряжать револьверы и щедро садил с обеих рук, множа личный счет. Над головой Ревина рубанула воздух сабля, раз, другой блеснула молнией на солнце. Турецкий унтер вошел в раж. Он – опытный воин, он все равно достанет этого гяура в расшитом мундире, что петляет, как заяц, срывается в обманные перебежки, подныривает под лошадей.

— Ай-йя! — чей-то рыжий жеребец налетел грудью, едва не вышибив унтера из седла, и короткий злой ятаган обрушился градом ударов. Низам переменился в лице. С ним осмелилась скрестить оружие женщина, да еще поносила его, правоверного, отборными турецкими ругательствами, за каждое из которых можно было трижды посадить на кол. Унтер заорал что-то в бешенстве и… съехал набок, выпучив глаза. Пуля Ревина вошла ему точно в открытый рот. Айва яростно пластала уже бесчувственное тело, не замечая ничего вокруг. Вокруг жужжали свинцовые шмели, цвикало под ногами, пребольно осекая каменной крошкой: с десяток низамов спешились и открыли прицельный винтовочный огонь с колена. Вот упал один казак, встретил смерть грудью другой. В горячке боя никто не обращал на турок внимания. Ревин отвечать даже не пытался, слишком далеко для револьвера.