Юрий Никитин - Я – сингуляр

На огромном экране идет передача из модного клуба, где тусуются звезды. Большой зал со столиками на четверых, ярко одетые и подозрительно моложавые мужчины, ослепляюще яркие женщины, а певица, томно извиваясь, как стриптизерша, поет что-то донельзя сексуальное, я не вслушиваюсь, улавливаю только томные вздохи, раньше они считались верхом неприличия, ибо распутные – женщина должна лежать под тобой молча, на певице уже и так почти нет одежды, что она еще собирается снимать, собственную кожу?

Нет, кожу оставила на месте, но зато начала имитировать коитус с воображаемым партнером. В зале за столиками заинтересовались, начали прикидывать, в какой позе невидимка ее пялит, где у него руки, что и как делает, что она вот так то стонет, то в испуге отшатывается, то снова начинает извиваться, как гадюка какая…

Барабин толкнул меня в спину.

– Круто?

– Круто, – согласился я.

– Изобретательная девица!

– Ага, – снова согласился я.

Он подумал, наблюдая за нею неотрывно, сказал раздумывающе:

– А вообще-то не она… Это ж балетмейстер, или как его там, ставил каждое движение.

– Тогда уж продюсер, – бросил реплику Демьян Константинович.

– А продюсер при чем?

– А кто всех их отбирает и нанимает?

– Продюсер только бабки вкладывает и купоны стрижет, а отбирает и нанимает директор. В крайнем случае – менеджер! Как думаешь, Слава?

Я пожал плечами.

– Ребята, мы в такие тонкости полезли… Я не знаток, просто смотрю и слушаю.

– Ну да, – сказал Костя обиженно. – В таком месте работаешь, и не знаток?

Барабин вскинул брови, а Демьян сказал рассудительно:

– Слава прав. Надо ловить кайф, а не выяснять, какими красками была намалевана Синктинская Мона Лиза.

– Не Мона Лиза, – поправил Костя, – а Джиокомо, невежи.

– Сам ты Джиокомо! Джиокомо – это вратарь сборной Неаполя! – возмутился Барабин. – Он пропустил за сезон всего шесть голов, его берут в сборную! Через два года увидим на чемпионате мира, вот увидишь! И еще назовут лучшим вратарем мира…

Костя хохотнул саркастически:

– Ты забыл о Вальде и об этом курчавом из Мехико, как его… ага, Веласкесе! Вот они и поборются за золотой мяч…

Голоса их, хоть и звучат громко, как-то отдалились, я чувствовал приятное расслабление, мозг постепенно то ли отключает питание, то ли еще что-то происходит, но мое тело все сильнее начинает чувствовать кайф как раз от неработоспособности мозга, что обычно лезет во все дыры и все контролирует, оценивает, запрещает или дает ограниченный допуск с обязательными угрызениями совести…

А сейчас вот никаких угрызений. Чувствую, что живу одними рефлексами, никакой работы мозга, это же, оказывается, такой кайф, такой балдеж, такая расслабуха…

Уже и Барабин заметил, что я чаще других выхожу на балкон. И добро бы с кем из женщин, чтобы вроде тайком пошарить у нее по интимной стрижке, а то просто выхожу и смотрю через перила на улицу. А что в темноте увидишь…

– Мне кажется, – сказал он с подозрением, – ты вообще не уважаешь нас! А мы ж друзья твои, чудило.

Я пожал плечами:

– Мне нет дела до твоих тараканов в черепе. Сам лови.

– Что, признаешься? – воскликнул он победно. – Ты вон смотришь вокруг, как верблюд самого магараджи на курей!

– На кур, – поправил я автоматически.

– Ну вот! – вскрикнул он. – Все тебе не так! Даже наши куры не нравятся. И вообще мы все вроде бы какое-то быдло. У тебя не мания величия?

Он смотрел с таким ужасом и так обвиняюще, словно я совершил что-то ужасное и сразу поставил себя вне рамок цивилизованного человечества.

– А у тебя? – спросил я, но только для того, чтобы что-то сказать.

– Ты помешанный, – сказал он с отвращением. – Нет, ты всерьез считаешь нас всех быдлом? А себя тогда… кем себя считаешь?

Я поморщился, сказал мирно:

– Успокойся. Какое кому дело, кем я себя считаю? Да хоть марсианином. Тебя это ж не касается, так?

– Как это не касается, – заявил он гневно. – Мы живем в одном обществе, и ты должен быть, как все! Иначе пошел нах на какой-нибудь необитаемый остров! И гордись там своей уникальностью. А мы, быдло, уж как-нибудь без тебя проживем.

Я смолчал, только в голове мелькнуло: не проживешь. Правят тобой такие, как я. Только их устраивает править быдлом, а мне и такое противно, вот и маюсь дурью. Если всех нас сослать на необитаемый остров, мы и там проживем, а вы без нас и в раю с голоду передохнете, быдлятина…

Я сам удивился, с какой легкостью у меня сорвалось это слово. Пока мысленно, но вообще-то я как-то незаметненько созрел, чтобы и вслух. Никогда до этого не употреблял даже в мыслях, но теперь, когда Барабин сам все за меня оформил, что-то во мне согласилось с неожиданной и пугающей легкостью. А почему и нет? Все верно, ты – быдло, еще какое быдло. И абсолютное большинство населения – быдло, чего уж делать вид, что не так? Чтоб не обидеть быдло? Так я не выдвигаю себя в депутаты или президенты. Это им надо подлизываться к быдлу, называть его всякими лестными именами, говорить о его величии, славном наследии, традициях и еще какую-нибудь брехню, ну там о стране самых лучших программистов, тем самым как бы и быдло причисляя к самым лучшим программистам, хотя вообще славимся не программистами, а прополлитристами, а то и вовсе литристами.

Концовка получилась смазанной, я ухитрился улизнуть в разгар веселья практически незаметно для всех гостей. Только с Люшей распрощался, а с Василисой даже расцеловался, но осталось смутное ощущение, что пора завязывать с этими вечеринками.

В квартиру я вошел на цыпочках, словно страшился разбудить кого-то. Не зажигая свет, постоял в темноте, стараясь представить себе дивный мир, когда смогу делать со своим телом все-все, перестраивать его любым способом, наращивать новые органы, усиливать мозг самыми разными путями.

По сути, от прежнего останется только способность мыслить, это если в конечном варианте. Последней, понятно, отпадет проблема гениталий. Мужчину приводит в суеверный ужас сама мысль превратиться в скопца, в кастрата, а здесь предлагается эту жуткую и чудовищную операцию совершить над собой самому, своими руками!

Да у кого рука не дрогнет? Вернее, у кого рука поднимется?

Я задумался, смогу ли я это сделать… в числе первых. Думаю, это не придется, всегда найдутся фанатики науки, что откажутся от пенисов без колебаний. Импотенция как раз здесь не в помощь: ко времени перехода ее как раз излечат, так что бывшие импотенты будут самозабвенно трахать все, что движется, а также то, что не шевелится. Старость – тоже не катит: медицина позволит дедам снова стать молодыми и трахаться-трахаться… если они подобны Барабину или Шурику.