Алексей Корепанов - Ворота из слоновой кости

Они расположились в укромном уголке среди кустов, на ящиках, принесенных кем-то, кто сиживал здесь до них. Открыли бутылку и угостились прямо из горлышка, как в студенческие времена. Ни о чем не говорили – просто сидели, жевали горьковатый шоколад, смотрели сквозь просветы в кустах на застывшие над неподвижной водой камыши. Гортанно переговаривались лягушки, пахло илом и сыростью, и эти запахи напомнили Кононову детство...

Коньяк, повременив, ударил ему в голову, размягчая мозги, смывая преграды – и давешняя темная мысль, почуяв слабинку, вновь устремилась к поверхности.

И Кононов, распахнув створы души, дал ей возможность вырваться на свет.

– Ф-фигня все это, Сережа, – сказал он, чувствуя, что язык не очень желает его слушаться. – Чип и Дейл, каждому по машинке... Может, линии жизни, действительно, – инвариант... Кто-то не умрет сегодня, если вмешаемся, так умрет завтра... – Он выставил палец, поводил им перед лицом Сергея. – Н-но это если пытаться менять человеческую судьбу. Отдельного человека! Да, тут возможен пролет, не спорю... А судьба всей страны? Если попробовать изменить судьбу страны?

– Эк завернул! Еще сто грамм – и судьбу человечества изменить захочешь. А пойдем сейчас добавим – и на всю Солнечную систему замахнешься, а то и на всю Галактику!

– Я с-серьезно, Сергей, – помрачнел Кононов. – Ну вот ты мне скажи: что хорошего большинству народа принес развал Союза? А ничего хорошего! Кучка богачей, миллионеров, большинство с хлеба на воду перебиваются, а остальные – в нищете, в глубокой заднице... И никогда оттуда не выберутся, за редким исключением. Не хрен нам за европами и америками гоняться, у нас свой путь... Были мощнейшей державой – державой, Сережа! – а превратились в фуфло, в подстилку, в тряпку, о которую все, кому не лень, ноги вытирают... Стукнуло Горбачеву изнутри в его меченую голову – и завертелось, и обвалилось... Так лучше уж его снаружи по голове стукнуть, пока он всю эту дребедень не заварил! Пр-ревентивный удар – где-нибудь в начале восьмидесятых, пока он в силу не вошел. А то и прямо сейчас!

Сергей переставил полупустую бутылку под куст, прожевал шоколад и похлопал Кононова по колену:

– Успокойся, творец истории. Лично я твою скорбь по Союзу не разделяю. На кой черт нам все эти украины и узбекистаны? Кошка бросила котят – пусть гуляют как хотят. У меня Россия есть, и мне ее вполне достаточно. И живется мне тут совсем неплохо, не бедствую. И не только мне живется неплохо. Ты, блин, что – хочешь один за всех решать?

– Да! – размашисто качнул головой Кононов. – Именно! Взять на себя освет... ответ-ст-вен-ность.

Сергей улыбнулся:

– Прям Господь Бог! А ты вправе решать за всех? Как ты там насчет совести говорил: не замучит?

– Отнюдь, Сережа! Я вправе решать за всех, потому что у меня есть реальная возможность выполнить задуманное. И я его выполню! И никого ни о чем спрашивать не надо, нашему народу вся эта демократия~хренократия ни к чему. Всегда кто-то решал за него – и я решу за него!

– Так, – деловито сказал Сергей. – Коньяка больше не получишь.

– Это не от коньяка, Сережа. Это от жизни. Пойдешь со мной Горбачева вязать?

– Смотри, как бы он тебя не повязал, – усмехнулся Сергей.

– Пойдешь или нет? – продолжал настаивать Кононов. – Ты же сам предлагал историю кроить!

Сергей сорвал с куста листок, вытер шоколадное пятнышко с пальца. Окинул Кононова внимательным взглядом, словно видел впервые. Пожал плечами, и ответил:

– Одно дело говорить, а другое – делать. Мне, Андрей, в России живется нормально. Без чурок и хохлов-саложоров. Союз-то, насколько я знаю, все равно был обречен и развалился бы – не раньше, так чуть позже.

– Это все пропаганда, Сережа, и обработка общественного мнения, – не согласился с ним Кононов. – Почти семь десятков лет стоял и еще семь тысяч простоит, и америкосов поставит на колени, и весь этот исламский мир приструнит и натянет. И народ нормально будет жить, как и жил. Жить будет, Сережа, а не влачить жалкое существование. И если ты не желаешь со мной – я один управлюсь. Нам всегда в головы вбивали, что народ – творец истории, а отдельная личность – это тьфу, фигня. «Единица – вздор, единица – ноль» – брехня, товарищ Владимир Владимирович! Ноль – это народ. Что такое народ, Сережа? Толпа! Стадо! Куда пастух погонит, туда, и побредет. «Народ признателен властителям своим: презренье – мертвецам и почести – живым». Корнель, блин, семнадцатый век! Живым – только почести, живой властитель всегда прав! Железной рукой вести к счастью и процветанию, как «бацька» Лукашенко пытается. Так что ты как знаешь – а я к мистеру Горби в гости. И не будет ни перестройки, ни развала. И Союз будет жить долго и счастливо, и умрет только если Землю раздолбает какой-нибудь астероид или придет конец света. Вот так, братишка... Что ответишь? Ты со мной – или нет?

Сергей сидел, опустив голову, и рассматривал траву под ногами. Кононов хотел сказать что-то еще, но почувствовал внезапное головокружение. Он покачнулся и чуть не упал с ящика. Дневной свет померк, словно что-то вдруг случилось с солнцем, и все начало расплываться и растворяться во мгле.

«Коньяк?» – подумал Кононов, попытался протянуть руку к брату – и понял, что не успеет. И почти в то же мгновение исчез из мира...

13

Что-то слегка кольнуло его в левую руку, у локтевого сгиба, и по телу почти тут же растеклось умиротворяющее тепло...

...Он стоял на берегу, среди вылизанных волнами больших гладких камней, и смотрел на волжскую воду. Их компания – пять-шесть пацанов – частенько ходила сюда, под обрыв за роддомом, купаться по утрам, это было гораздо ближе, чем городской пляж. Колышущаяся солнечная дорожка золотилась на воде, лениво кружили поодаль молчаливые с утра, полусонные еще чайки, а у противоположного берега красовался на фоне речного вокзала белый как в песнях теплоход «Фридрих Энгельс», собираясь с силами, прежде чем отправиться от калининского причала в далекий путь по Волге до Астрахани – и обратно. Теплоход становился все прозрачнее, уподобляясь сказочному кораблю-призраку, таял вместе с деревьями набережной и колоннадой речного вокзала, проступали сквозь него какие-то иные контуры, и только солнце оставалось неизменным, утреннее, еще невысокое солнце... нет, не солнце – лампа дневного света на стене...

– С возвращением, Андрей Николаевич, – прозвучал откуда-то сбоку знакомый голос. Голос Сулимова.

В десятом классе Кононову довелось пережить несколько приступов аппендицита – и дело в конце концов завершилось операцией в железнодорожной больнице на улице Коминтерна; только там были свободные места. Операцию делали под общим наркозом, и когда Кононов очнулся в палате, ощущения его были весьма специфическими; во всяком случае, ранее ничего подобного ему не доводилось испытывать. Сейчас он чувствовал себя примерно так же, как тогда, двадцать пять лет назад, в калининской больнице.