Орсон Кард - Театр Теней

Потому что единственная мысль, которая сейчас была ей доступна, кричала из самых глубин души:

«Мои дети у него».

Не флейтист увел детей из города. Не Баба-Яга заманила их в избушку на курьих ножках. Не ведьма в пряничном домике держит их в клетках и откармливает на убой. Не серые детские фантазии, не дымка и туман. Только сплошная чернота, где нет света, где даже не помнят, что такое свет.

Вот где теперь ее дети.

В утробе Зверя.

Дрезина остановилась возле простой платформы. Рельсы тянулись дальше, неизвестно куда. Этот туннель мог идти в Багдад, в Амман, под горами в Анкару, может быть, под радиоактивной пустыней, чтобы выйти там, где древний камень ждет, пока пройдет полураспад полураспада полураспада смерти, и паломники снова будут совершать хадж.

Ланковский протянул руку и помог Петре выйти из дрезины, хотя она была молода, а он стар. Но он себя вел с ней необычно, будто надо было обращаться с ней осторожно. Будто она была непрочной и в любую минуту могла сломаться.

И это было правдой, она могла сломаться. И сломалась.

Только теперь мне нельзя сломаться. Потому что один ребенок у меня мог остаться. Может быть, он не погиб, когда его в меня вложили, а начал жить. Может быть, он пустил корни в моем саду, расцветет и принесет плод, младенца на коротком извитом стебле. И когда плод созреет, выйдет с ним и стебель, и корень, оставив пустой сад. А где тогда будут другие? Может быть, вырастут в чужой воле. Но я не сломаюсь, потому что этот у меня есть. Быть может.

– Спасибо, но я не так хрупка, чтобы помогать мне выйти.

Он улыбнулся, но ничего не сказал. Она вошла вслед за ним в лифт и вышла оттуда в…

В сад. Пышный, как филиппинские джунгли, где на поляне Питер отдал приказ, который привел к ним в дом Зверя и изгнал их.

Двор был застеклен, вот почему здесь было так влажно, даже мокро. Сухому воздуху пустыни не отдавали влаги.

В каменном кресле посреди сада сидел высокий худощавый человек, и кожа его была такого же темного какаового цвета, как воды в верховьях Нигера, где он родился.

Она не сразу подошла к нему, а залюбовалась тем, что видела. Длинные ноги, облаченные не в деловой костюм, бывший уже много столетий униформой западных мужчин, а в бурнус шейха. Голова не покрыта. И бороды нет. Все еще очень молод, но уже взрослый мужчина.

– Алаи, – сказала она так тихо, что он вряд ли услышал.

Наверное, он и не слышал, но случайно в этот момент повернулся и увидел ее. Серьезное выражение лица сменилось улыбкой. Но не той мальчишеской усмешкой, с которой когда-то он носился вприпрыжку в низкой гравитации коридоров Боевой школы. В этой улыбке была усталость, давние страхи, давно покоренные, но все же не исчезнувшие. Улыбка мудрости.

Она поняла, почему Алаи исчез с горизонта.

Он – Халиф. Снова выбрали Халифа, и мусульманский мир живет под властью одного человека, и этот человек – Алаи.

Это ни из чего не следовало, уж во всяком случае из того, что он здесь, в саду. И все же она поняла это, глядя, как он здесь сидит, без символов власти, без охраны, без паролей – только элегантно-учтивый человек ведет ее к нему, к этому почти мальчику на древнем троне. Власть Алаи была духовной. Во всем Дамаске не было более безопасного места. Здесь никто не потревожит его. Миллионы готовы погибнуть, лишь бы сюда не ступила нога непрошеного гостя.

Он поманил ее к себе, и это было неназойливое приглашение святого. Она не обязана была повиноваться, и он бы не обиделся, если бы она не подошла. Но она подошла.

– Салам, – сказал Алаи.

– Салам, – ответила Петра.

– Каменная девушка.

– Хай.

Это была старая шутка, буквальный перевод ее имени с греческого – в ответ на ее дразнилку «хай» из «хаи-алаи»[1].

– Я рад, что ты спаслась, – сказал он.

– Твоя жизнь изменилась с тех пор, как ты снова обрел свободу.

– И твоя тоже. Ты теперь замужем.

– Добрая католическая свадьба.

– Вы должны были меня пригласить.

– Ты бы не смог приехать.

– Не смог бы, – согласился он. – Но я бы вас поздравил и пожелал добра.

– А вместо этого ты сделал нам добро, когда это было нужнее всего.

– Прости, что я ничего не сделал, чтобы защитить остальных… детей. Я не узнал о них вовремя. И думал, что вы с Бобом приняли достаточные меры… ой нет, извини. Я бережу твои раны вместо того, чтобы их успокоить.

Она опустилась на землю возле трона, и он наклонился и обнял ее. Она положила руки и голову ему на колени, он стал гладить ее волосы.

– Когда мы были детьми и играли в самую большую компьютерную игру, мы понятия не имели, что делаем.

– Мы спасали мир.

– А теперь создаем тот мир, который спасли.

– Только не я, – сказала Петра. – Я больше не игрок.

– А кто-нибудь из нас разве игрок? Разве мы не всего лишь пешки, передвигаемые в чьей-то игре?

– Иншалла, – отозвалась Петра.

Она ждала, что Алаи засмеется, но он только кивнул:

– Да, в это мы верим – в то, что все происходит по воле Божией. Но я думаю, что твоя вера не такова.

– Да. Мы, христиане, должны угадывать волю Божию и стараться выполнить ее.

– Когда что-то случается, ты чувствуешь то же, что и мы. Иногда тебе кажется, что ты управляешь событиями, потому что вызываешь изменения по своему выбору. А иногда происходит такое, что сметает твои планы как пыль, как фигурки на шахматной доске.

– Дети играют тенями на стене, – сказала Петра, – и вдруг кто-то выключает свет.

– Или включает другой, поярче, – подхватил Алаи, – и тени исчезают.

– Алаи, ты отпустишь нас? – спросила Петра. – Я ведь теперь знаю твою тайну.

– Да, я вас отпущу. Тайну нельзя хранить вечно, слишком многим она уже известна.

– Мы никогда ее не выдадим.

– Я знаю. Потому что когда-то мы были вместе в джише Эндера. Но сейчас у меня другой джиш, и я во главе его, потому что меня попросили его возглавить, потому что Бог меня выбрал. Я не знаю. Я не слышал голоса Бога, я не чувствую в себе силы. Но ко мне приходят люди со своими планами, своими вопросами, конфликтами между странами, и я предлагаю решения. А они их принимают. И что-то получается. Пока что все получается. Так что, может быть, я избран Богом.

– Или ты просто очень умный.

– Или очень везучий. – Алаи смотрел на свои руки. – Но все же лучше верить, что наши шаги направляет какая-то высшая цель, чем думать, что ничего не имеет значения, кроме наших собственных мелких горестей или радостей.

– Если наши радости не есть та самая высшая цель.

– Если наше счастье и есть цель Бога, – спросил Алаи, – почему так немногие из нас счастливы?

– Быть может, он хочет, чтобы мы сами искали себе свое счастье.