Доминион - Кристофер Джон Сэнсом
Он покачал головой. Гюнтер ничего не ответил. Он всегда знал, что именно он любимчик отца, хотя был уверен, что Ганс превосходит его во многих, слишком многих отношениях.
В Берлине Гюнтер провел три счастливых года. Злачные места он посещал редко, друзьями его по большей части были спокойные, прилежные юноши, подобно ему презиравшие авангардную столичную публику, художников, писак и извращенцев. Однажды, в первую неделю после приезда, он шел из центра в компании однокашников, любуясь достопримечательностями. Бросив взгляд в переулок, Гюнтер заметил странного пожилого человека, который смотрел на него. На старике были длинный черный плащ и ермолка, длинные завитки черных волос спускались на щеки. Он смотрел на Гюнтера боязливо и враждебно.
– Черт возьми, кто это такой? – спросил Гюнтер у друзей, испустив приглушенный смешок.
– Еврей, – ответил один из них тоном, полным презрения.
– Но они ведь не так выглядят. Возьми Штайнера или Рабиновича из нашего класса – они причесываются и одеваются точь-в-точь как мы.
– Те евреи только притворяются! – накинулся на него приятель. – Вообще-то, они выглядят как этот старик, но большинство одеваются и разговаривают как мы, изображают из себя немцев, чтобы мы их не узнали, пока они нас обкрадывают. Ты так ничего и не понял?
Та встреча заронила в душе Гюнтера тревогу: он впервые ощутил смутную, еле различимую угрозу, исходившую от евреев.
Летом 1929-го он уехал на год в Англию, в Оксфорд. Там он все время чувствовал себя одиноким и чужим, находясь в окружении людей, которые казались ему аристократами-декадентами или пытались изображать из себя таковых. Политикой Гюнтер не интересовался, но, как и отец, поддерживал консервативных националистов, мечтавших снова сделать Германию великой, стабильной и упорядоченной. Устав от бесконечной английской слякоти и мороси, он тосковал по чистому, бодрящему воздуху Восточной Пруссии. У Гюнтера не было денег на развлечения и путешествия, и, бывало, он целыми днями не говорил ни с кем – только учился и учился, особенно налегая на английскую историю. Он получал письма от родителей и, реже, от Ганса, который уже тяготился работой клерка, но не мог придумать, чем еще заняться.
Той осенью в Америке произошел биржевой крах. В Британии закрывались предприятия, резко выросла безработица. Гюнтер узнал, что и в Германии дела обстоят так же – краткий расцвет конца двадцатых остался позади, миллионы людей лишились работы. Бездомные рабочие в Берлине платили за право получить место на стуле в продуваемом сквозняками зале, чтобы положить локти на протянутую поперек комнаты веревку и немного поспать. Политики казались бессильными и просто метались без толку, как куры. Ганс писал, что лишился должности в Кенигсберге и вернулся к родителям. Никто не брался сказать, что будет дальше.
Летом 1930 года Гюнтер вернулся в Германию, с радостью отряхнув английскую сажу со своих подошв. В Берлине он увидел бездомных нищих, женщин и детей, торговавших собой на углах улиц. Направляясь в свою университетскую квартиру, он наблюдал из окна трамвая за коммунистической демонстрацией: люди в шарфах и шапках шли под красным знаменем с серпом и молотом, несли транспаранты с требованием дать им работу и распевали «Интернационал».
Семестр еще не начался, поэтому Гюнтер поехал домой. Во время проезда по Польскому коридору ставни на окнах вагонов снова были закрыты. Он добрался до дома. Садик за низкой оградой, за которым ухаживала мать, выглядел аккуратным как всегда, но сам дом в теплом солнечном свете казался запущенным, нуждающимся в покраске. Мать открыла дверь и обняла его.
– Слава богу, ты вернулся! – воскликнула она.
Отец сидел в любимом кресле у камина, рядом стояла кружка с пивом.
– Привет, сынок, – сказал он.
Бывший здоровяк как-то усох, сгорбился. Гюнтер с матерью сели за стол.
– Как дела? – спросил Гюнтер.
– Неважно, – ответила мать. – Твоему отцу урезали пенсию. На жизнь едва хватает.
– Где Ганс?
– Должен скоро вернуться. – Она улыбнулась. – Его так обрадовал твой приезд.
– У него есть работа?
Отец издал звук, похожий на фырканье.
– О да, – с горечью сказал он. – У Ганса есть работа, да еще какая.
Гюнтер озадаченно посмотрел на родителей. Мать потупила взгляд.
Раздался скрип двери, ведущей на кухню. В комнату вошел Ганс. Он улыбнулся Гюнтеру; белые зубы резко выделялись на загорелом лице. На нем была форма, которую Гюнтер видел на берлинских улицах: коричневая рубашка, черные брюки – идеально отутюженные, с острыми стрелками, – коричневая фуражка, темный галстук, массивные черные сапоги. Первая мысль Гюнтера была о том, как шикарно выглядит Ганс по сравнению с его жалким костюмом. На рукаве у брата красовалась яркая повязка со свастикой.
Тем вечером Ганс повел Гюнтера на собрание. Весной он вступил в Национал-социалистическую партию и в последние два месяца работал на нее в качестве молодежного организатора. Партия ставила задачу завоевать больше голосов на выборах в рейхстаг, которые должны были состояться через несколько недель.
Гюнтер мало знал про нацистов, только то, что это небольшая партия с несколькими местами в парламенте. Он вспомнил слышанные в детстве новости про опереточный путч в Мюнхене: в газетах тогда изображали мужчину с сердитой гримасой и жесткими, как щетка, усами. Наверху, в их старой комнате, Ганс поведал Гюнтеру все, что знал про движение; глаза его светились счастьем.
– Мы теперь на марше, надеемся взять сотню мест в рейхстаге на сентябрьских выборах.
– Сотню? – с недоверием переспросил Гюнтер.
– Да. Люди толпами валят к нам. Буржуазные партии подвели Германию.
– Буржуазные? Ты говоришь прямо как коммунист.
– В Берлине мы сметаем коммунистов с улиц, – серьезно ответил Ганс. – Мы – партия немцев, партия расы, мы для немцев из всех классов.
– Отец, похоже, не одобряет этого. Не удивлюсь, если твоя партия устраивает драки на улицах.
Ганс энергично замотал головой:
– Только чтобы не позволить красным продать нас русским. Когда мы возьмем власть, то вернем порядок. Настоящий порядок. Конечно, это будет непросто, мы знаем. Мы реалисты. Отец думает, что можно взмахнуть волшебной палочкой и вернуть кайзеровские времена, но так не получится. А потом… – Глаза у Ганса загорелись. – Мы сделаем Германию повелительницей Европы. – Его рука опустилась на пухлый том на столе, благоговейно, как у пастора, касающегося Библии. – Это все изложено здесь, в книге нашего вождя – «Майн кампф».
Блеск в его глазах, как две капли похожих на глаза Гюнтера, был пугающим, но одновременно манящим.
– Ну же, Гюнтер, – сказал Ганс, широко раскинув руки. – Ты знаешь, что
