Владимир Осинский - Маяк на Дельфиньем (сборник)

— Древняя гипотеза, бог весть когда возникшая теория! — перебил я, загораясь, так как данная версия зарождения Жизни во Вселенной давно привлекала меня; я видел в ней обоснование возможности, даже неизбежности существования внеземных цивилизаций. — Скептики не сумели опровергнуть ее за тысячелетия, хотя, поверьте, старались изо всех сил… Впрочем, извините.

— Не за что извинять, — странно улыбнулся Эрг. — Здесь вы с ним солидарны… — В его голосе родилось отчуждение. — Однако применительно к себе должен заметить — для меня это не гипотеза. Я, например, слишком хорошо знаю, что «цветы» питаются энергией солнц — или других звезд, это все равно, — ибо к утру слабею… Уверен также: если мы… если они попали сюда не случайно, то цель поставленного (кем бы то ни было) эксперимента поглядеть, к чему приведет возникновение на планете условий для эволюционного развития «цветов» или резкого качественного скачка…

— Вы все время говорите в третьем лице — «они», «цветы»… — После короткого колебания я прямо спросил: — Хотите сказать, что сам вы нечто совсем другое?

— Так вы еще не поняли?! — Готов поклясться, не только мимика — весь его облик выражал недоумение. — Странно, вы, — и до сих пор не поняли… Конечно же, конечно, я не то, чем был. Благодаря искусству Виктора Горта! — И, прежде чем я успел что-либо сказать, печально, с горечью добавил: — Больше мне ничего не известно… как и полагается семени, брошенному в благодатную почву.

Не было во мне изумления, и я не стал его изображать.

Да и какой Художник не лелеет в душе уверенность, что его искусство не только воссоздает — творит жизнь! По крайней мере, в процессе творчества без такой уверенности нельзя — в противном случае чем питаться вдохновению?.. Иное дело, что слишком редко подтверждается правомерность дерзкого упования. Иной опять-таки вопрос — подчас ошеломляющая неожиданность формы, в которую воплощается твой труд… Хотя какая на первый взгляд может быть «неожиданность» в обыкновенном голографическом снимке — ведь ты сам выбираешь мгновение, достойное быть запечатленным, а значит, стать явлением искусства… И тем не менее она всегда присутствует, радостная или обескураживающая, досадно-горькая или вознесшаяся на уровень открытия. Не раз случалось: я смотрел на завершенное дело рук своих — и не верилось, что оно мое. А в тех редких случаях, когда сделанное нравилось по-настоящему, я ловил себя на… зависти к автору снимка! Честное слово, ничуть не кокетничаю. Друг мой, Писатель, чье имя слишком известно, чтобы походя его упоминать, признавался: перечитывает написанное — и не в силах до конца поверить, что писал он, а не кто-то другой; и происходит это по следующей причине: не в состоянии вспомнить, как рождались слова, почему были выбраны именно те, а не другие, и вообще — с чего все началось, и когда четко, казалось бы, определенная заранее закономерность описываемых событий вдруг распалась, уступив место логике художественного мышления… Конечно, наши ремесла — внешне — не схожи. Но по существу они родные братья. Ну, как говорится, понимающий поймет. Я же позволю себе один еще вопрос. Может ли понять жаворонок, отчего он не в силах удержать в себе рвущийся на рассвете из горла гимн солнцу? Способна ли объяснить собака, что заставляет ее выть на луну?.. Не надо иронических улыбок, пусть не коробит вас кажущаяся несопоставимость приведенных примеров. Если иметь в виду природу явления, то, право же, она едина для всех случаев. Я спросил:

— Почему именно вы? В альбоме было много снимков…

Эрг улыбнулся с нескрываемым восхищением и стал похож на астролетчика Бега Третьего больше, чем когда бы то ни было.

— Я ведь должен вас ненавидеть… Но, во-первых, я прежде всего Эрг и уж потом… А во-вторых, сдается мне, тот человек… он тоже не в силах заставить себя относиться к вам так, как, по его же мнению, вы заслуживаете… Знаете, отчего? Вы действительно Художник, Виктор Горт! Сейчас, например, уверены, что я на все способен… Давеча видели: вот-вот на вас бросятся — и бог знает, чем кончится… Однако тогда вы думали лишь о том, какой замечательный снимок может получиться, и сейчас тоже меньше всего вас заботит опасность — реальная или мнимая, дело не в том, вы-то, простите, ни- че-го еще толком не поняли, а непонимание для вас страшнее самого страшного…

— Может быть, мы хоть на короткое время отвлечемся от столь увлекательного занятия — изысканий в области происхождения моих чувств и мыслей? — с досадой прервал я его разглагольствования.

Эрг вновь рассмеялся, затем смутился и в результате опять поразительно стал похож на оригинал — на сей раз я сознательно опускаю кавычки, уверенный, что вам уже все ясно.

— Ладно, — сказал он, — перейду к главному. Я не смог бы причинить вам вред, даже если б очень захотел этого. — Одобрительно кивнул в ответ на мой, по правде говоря, мальчишеский, как я теперь понимаю, небрежный жест, спокойно продолжил: — Согласен, это еще не главное. Важнее — почему не смог бы… Так вот, вам удалось поймать мгновение, единственно тогда достойное того, чтобы его остановили. Вы схватили, по собственному вашему выражению, сердцевину явления. Затвор камеры сработал в тот момент, когда для стажера Бега Третьего не существовало ничего, кроме стремления спасти человека даже ценою собственной жизни… Бывают мгновения, когда люди поистине прекрасны, — и Бег переживал как раз такое мгновение. Вот и вся разгадка: я не способен на Зло.

— Выходит, все та же старая истина нашла еще одно подтверждение? Итак, Искусство — лишь там, где торжествует Добро?

— Выходит, так.

— Но вы-то почему… каким образом пришли к этой формуле? Бег Третий славный паренек, только вряд ли его занимают подобные материи.

— Почему же? Заблуждение делить людей на действующих и думающих. — В его лице родилось некое лукавство. — Хотя, насколько я осведомлен, подлинного Бега в свое время нешуточно мучила эта, как ему казалось, дилемма. Он был убежден, что сила, способность к четкому стремительному действию несовместимы с эмоциональным, а тем более углубленно осмысливаемым восприятием действительности; проще говоря — или Сила, или Интеллигентность… Он перестал терзаться подобными сомнениями, видимо, достигнув зрелости. А вообще-то… — Тон Эрга стал, на мой взгляд, излишне торжественным. — Я пришел к заключению, что мечты человеческие не могут быть чересчур смелыми. Люди обычно сами преувеличивают трудности на пути осуществления своих желаний, и, думается мне, в этом заключена мудрость иммунитет от неоправданно дерзких помыслов и бессмысленных поступков… Но человек может все! — заключил он с неожиданно страстной тоской, откровенной мучительной завистью, и, не стыжусь признаться, свирепая сила объединившихся родственных сил меня испугала… Попытайтесь представить обыкновенный голографический портрет, который непостижимо превратился в натурального человека и теперь голосом далеко не миролюбивым учит вас уму-разуму, причем ему невдомек, что он декларирует прописные истины… Мысль о том, что в словах Эрга нет ничего нового, вернула мне душевное равновесие. Носком ботинка я весело рванул шкуру пустыни, охватившей нас бесконечно просторным и вместе с тем удушливо-тесным кольцом. Гнусные клочья этой сыпучей дряни бесшумно взвились, медленно опали…