Владимир Васильев - Весёлый Роджер на подводных крыльях - Авторский сборник

«Все мы стали нервные, – подумал капитан. – Все. Черт бы побрал этот Космос! Зачем он такой безграничный? Летим к одной из самых близких звезд, давно летим, двадцать лет уже, и только-только подползаем к середине пути. Или к четверти, если обратный путь тоже считать…»

Маврин что-то говорил, оживленно жестикулируя, оборачивался, заглядывал в глаза капитану, и капитан машинально кивал, поддакивал, шевелил бровями, когда было нужно, но думал совсем не о выходках фар-спикера. Думал он обо всем сразу – и ни о чем конкретно.

«Нервные. Станешь тут нервным – „Форвард“ прет сквозь пространство, а на экранах ничего не меняется. Ни-че-го. То есть, ничего и не должно меняться, и все это прекрасно знают. Но что-то внутри протестует. Вот, проснешься к очередной смене – и первым делом на обзорники в галерее. Жадно, словно от этого что-нибудь зависит. И наблюдаешь ту же картину, ту же паутинистую сеть звезд, рисунок которой успел заучить еще на поза-позапрошлом дежурстве. Только алая точка на диаграммере смещается дальше от условного знака Солнца. Единственная перемена в рубке…»

– …не может быть и эхом, потому что ближайшее скопление… – вещал Маврин, и капитан согласно кивал. Солидно так кивал, по-капитански, и глаза Маврина теперь становились занчительными и даже чуть-чуть торжественными. Маврин любил, когда его хвалили. А, впрочем, кто этого не любит?

Двадцать лет. С лишним. Восьмая звездная стартовала, и ушла к Сальсапарелле – в долгий, почти нескончаемый путь сквозь световые годы – и, увы! – сквозь годы обычные. На Земле прошло уже больше семидесяти. Три поколения, черт побери! Три поколения успело смениться! А они только полпути к Сальсапарелле одолели.

Может быть, правы те, кто считал звездные экспедиции преждевременными? Кто считал их трагическими шагами в бездну? Самарин, например.

Тогда, двадцать лет назад… хотя нет, не двадцать. Меньше – ведь большую часть времени капитан и остальные из экипажа «Форварда» провели в гиперсне. Но иногда капитану казалось, что он действительно постарел на двадцать лет. И – соответственно – стал смотреть на многие вещи немного иначе. Тогда, перед стартом, он презирал всех, кто высказывался против звездных. Считал их перестраховщиками и где-то трусами. И лицо, наверное, при этом у капитана делалось совсем как у Маврина, когда тот недоволен.

Капитан вздохнул. Маврин осекся на полуслове, вопросительно заглянул капитану в глаза. Нескончаемый коридор вел в головную часть «Форварда» – коридор длиною в полтора километра.

– Может быть, стоило взять велосипеды? – озабоченно справился Маврин. – А?

– Ничего-ничего, – капитан бодро расправил плечи. – Пройтись после сна даже полезно. Сам, что ли не знаешь?

Маврин смолчал, но взгляд у него теперь сделался подозрительный. Наверное, он воображал, что капитан не умеет читать его взгляды. Хотя, Маврин, скорее всего, так же научился читать чужие взгляды…

Восемь человек в огромном корабле. Восьмая звездная. Они изучили друг друга, как узники-соседи по камере, приговоренные к пожизненому заключению.

Полтора километра от жилого блока до рубки. Это еще что – от жилого до реакторного кольца – шесть. Шесть километров. И еще столько же от кольца до дюз, но там коридора, естественно, нет. Там длинные сужающиеся трубы векторных ускорителей и пузатые нашлепки инжекторов на каждой трубе. Людям за реакторным кольцом нечего делать – да и не выживет там человек. Скафандр высшей защиты превратится там в излучение в миллионные доли секунды. Но все же чуть позже, чем человек внутри скафандра. За дюзами оставались обширные области искореженного, изломанного пространства, и никто, даже физики, не могли внятно представить что там, во-первых, творится, и когда, во-вторых, возмущения сгладятся и пространство придет в норму. А уж почему все это происходит… это вообще вопрос отдельный.

Впереди вставала овальная переборка с овальной же створкой шлюза. Маврин подошел к створке первым, откинул панель и бодро настучал код. Створка медленно провалилась внутрь, освобождая проход. Едва она закрылась, как ожила другая створка, напротив.

Кольцевая галерея, опоясывающая рубку, имела прозрачные стены. То есть, строго говоря, стены были непрозрачные – просто внутренняя поверхность стен представляла собой сплошной панорамный экран. И изнутри галерея выглядела как гигантский прозрачный бублик, зависший между звезд.

Капитана всегда раздражало, что на части экрана, обращенной к корме, где полагалось быть коридору и могучим тягам-станинам, телу «Форварда», беззаботно сияли звезды. В том числе родное наше солнышко. Отчего-то все время казалось, что рубка оторвалась от корабля и летит себе не пойми куда, в межзвездную пустоту, не в силах ни замедлиться, ни ускориться, ни даже сманеврировать.

Какой психолог это просмотрел? Его бы сюда, да после шестимесячного дежурства… В голос бы взвыл!

Едва миновали еще один шлюз, из галереи в рубку, капитан свернул налево. В сортир. Организм просыпался после долгой спячки. Маврин тактично покосился, и ушел собственно в рубку, где сразу же уселся у пульта фар-спикера.

Капитан вернулся спустя несколько минут.

– Вот! Вот! Глядите сами! – заорал Маврин, едва капитан вошел в круглый, как монета, зал. Мозг «Форварда», если угодно. Самое главное помещение на звездолете.

Но капитан первым делом взглянул, конечно, на диаграммер. Алая точка сместилась, но не так далеко, как он ожидал. Конечно, ведь разбудили его раньше, чем предполагалось…

На рисунок звезд капитан взглянул еще в галерее. На знакомые до отвращения очертания созвездий.

– Глядите! Опять принимает! – не унимался Маврин.

Приемник фар-спикера мигал глазком индикатора. Он действительно что-то умудрялся выловить из окружающего эфира. Немного – всего шестьдесят четыре символа. Шестьдесят четыре байта. Одну-единственную строку. Остальное обрезал странный и неразгаданный пока закон фар-связи в режимах пульсации.

форвард прекратите пульсацию экстренно объяснения после земля 

Шестьдесят один символ, и три пустых в конце.

Капитан тупо глядел на монитор. До сих пор он не мог поверить, до сих пор надеялся, что все как-нибудь просто и естественно объяснится, что все окажется не более чем неожиданным и приятным приключением, отвлекающим от рутины нескончаемого полета к Сальсапарелле.

Но все оказалось не так. Маврин ничего не напутал, и ничего не приплел. Ничего ему не померещилось, и он не сошел с ума. Хотя, оставался шанс, что они оба сошли с ума и что у них сходный горячечный бред.

До завершения очередной, семнадцатой пульсации оставалось еще полтора месяца. Потом – короткое пребывание в обычном пространстве, придирчиво-тщательная ориентировка, расчеты, и очередной прыжок за подкладку мироздания, когда четырнадцатикилометровый корабль-песчинка замирает посреди бесконечного ничто, и только далекие и равнодушные звезды видны из-за подкладки. Вблизи же не видно ничего. Да и нет ничего вблизи, кроме осколков пространства.