Михаил Харитонов - Рассказы (сборник)

— Это я о своём, — отмахнулась девочка. — Помнишь бабку на станции? — решила она всё-таки снизойти до объяснений. — Ну, чёрную? Я вот подумала: а я тоже стану такой когда-нибудь. Высохну, поседею. Буду чьих-то внуков нянчить.

— Ну это же так со всеми, — Денис понимал, что говорит что-то не то, но не мог остановиться. — Так жизнь устроена. Человек растёт, учится, едет в Америку, там зарабатывает деньги и детей…

— Детей зарабатывает?

— Делает то есть… Ох, прости, это у меня опять с русским. Я по-русски говорю, как… как медведь на задних лапках дрессированный, — нашёл он подходящее сравнение. — А на английском как на четвереньках: встал и побежал.

— Ты же вроде бы здесь родился? — зачем-то уточнила Женька. — Твоя мама специально сюда прилетала, сам говорил.

— Я у дедушки долго жил в Ленинграде, — пожал плечами мальчик. — Он русского совсем не знает. Потом постановление вышло, что детям в городе жить нельзя. Вот меня сюда приехали… То есть увезли. Или привезли.

— Интересно, зачем такое постановление приняли? — вернулась на прежнее Женька.

Денис задумался.

— Ну, во-первых, экология. Машин много, промышленность всякая… — начал он.

— Какая в Союзе промышленность, ты чего? — засмеялась Женька. — У нас наука одна. И культура.

— Ну осталась же какая-то, — неуверенно сказал Денис. — Машины, например. Их же надо ремонтировать?

— Это сервис, а не промышленность, — оставила за собой последнее слово Женька. — Промышленность вся в Америке.

— Я вот чего не понимаю, — попытался завязать разговор Денис, — а зачем у нас сельхоз… ну, колхозы всякие, хозяйства эти? И на картошку посылают?

— У крестьян низкое давление, — сказала Женька. — в Америке они жить не могут. Надо же их куда-то девать. Вот им и дали занятие. Только у нас земледелие рискованное. Потому нас гоняют на картошку. Чтобы хоть не гнила. А экономически никакого смысла нет, — закончила она. — Ладно, дай послушать.

Вагончик бежал. Девочка запрокинула голову, закрыла глаза, и, вроде, задремала.

Денис почувствовал что-то вроде одиночества. Вроде бы их двое, а вроде он — один. Едет зачем-то на Комсомольскую. Делать ему там нечего. Все анализы он сдал. А давление… Какое у него давление альфа-гормонов, он знал и без анализов. Где-то около сорока единиц по шкале Сахарова. Может, сорок два — сорок три, максимум сорок пять. Не коммунар, просто нормальный парень. Правда, переходный возраст… Ну вот у него как раз этот самый переходный. Ну, допустим, дойдёт до пятидесяти. Это же ещё далеко до пресловутых девяноста семи, при которых билет в Америку выписывают в добровольно-принудительном порядке…

В том-то всё и дело. Вчера давление сорок, сегодня пятьдесят, завтра ещё больше. Половое созревание обостряет инстинкт конкуренции. И если когда-нибудь ему скажут: «Ден, у тебя восемьдесят», то придётся потихоньку собираться… Туда. В другую жизнь. Где все едят друг друга как репу.

С другой стороны… Допустим даже, скажут. Конечно, ему будет очень плохо. Но другие переживают как-то. Едут, устраиваются, потом привыкают. Это совсем другая жизнь. В конце концов, у него годе-то в Чикаго родители. Они, правда, редко звонят и ещё реже пишут. Присылают подарки — какие-то разноцветные свитерки и короткие маечки, давно уж не его размера. И он совсем не помнит, как зовут маму и какая у папы фамилия. Говорят, мама его родила, а через день провела презентацию какого-то суперпроекта. Splendid victory, ага. А папа снимается в кино. Он как-то смотрел один фильм с папой — он там изображал европейского агента, который пытается выкрасть у советского института какой-то важный секрет. Фильм, конечно, дурацкий, как и вся голливудщина. Особенно глупо выглядела сцена, когда европейский агент тряс перед нашим профессором какой-то бумажкой и кричал — «это огромные деньги, вы не понимаете, это же огромные деньги!» Подкупать советского, который остался в Союзе — это же каким дураком надо быть. Да у настоящих учёных нет давления. Ну разве что десяточка какая-нибудь. Как у Шурика Курносера. Шурик сейчас в Ленинграде. Его досрочно взяли в университет, без экзаменов, сразу на пятый курс. По слухам, у него в крови альфа-гормонов вообще не нашли.

Денис представил себе огромные печальные глаза Курносера, когда тот, склонив на бок немытую голову и вытирая мел о брюки, выводил на доске какую-нибудь загогулистую формулу. Ходит легенда, что Шурик как-то доказал теорему Ферма, только записывать не стал, потому что ему было неинтересно. Это, конечно, вряд ли: за такое доказательство Шурке сразу дали бы диплом, а так — только пятый курс… Хотя он такой. Может и наплевать. Ему же всё равно

Вагончик начал тормозить. Женька вздрогнула и проснулась. Быстро глянула в окно и тут же встала.

— Пойдём, — распорядилась она. — Это наша.

— Подожди, это не Комсомольская! — закричал Денис. — Это не Комсомольская, Женя! Это техническая станция!

В окне, вместо районских корпусов, грелась под солнцем крохотная платформочка с двумя белыми лавочкам и гнутым стеклянным мостиком, закинутым поверх струны на ту сторону. Там была такая же платформа, только лавочки были почему-то зелёные.

Вокруг лежало и грелось на солнце пшеничное поле, где-то далеко виднелся всё тот же лес, тёмный и неровный.

На маленькой табличке было «Тех 34–28».

— Да ладно, — сквозь зубы процедила Женька, возясь с дверцей. — Не хочешь, одна пойду. А ты махай на Комсомольскую, у тебя ж там дела, — с издёвочкой добавила она.

Денис выскочил вслед за ней на платформу. Вагончики звякнули и покатились, унося с собой и чёрную бабусю, и районских пацанов.

— Жень, можно ты объяснишь… — начал было Денис, но поймал её взгляд и прикусил язык.

— Ну, — сказала она, спрыгивая с платформы в пшеницу. — пошли.

Денис осторожно сполз следом. Зачем-то заглянул под бетонный под платформы. Увидел сырую землю, от которой тянуло грибницей. Запах был не противным, а каким-то разочаровывающим: так пахнут места, где искать нечего.

Он поплёлся за Женькой, мысленно проклиная себя за бесхарактерность и вытирая платком мокрую шею.

— Жень, а Жень? — не выдержал он, когда они оказались на середине поля. — Куда идём?

— Никуда не идём, — Женька резко остановилась, села в пшеницу, приминая неспелые колосья. Потом легла навзничь, раскинув руки.

Денис плюхнулся рядом, гоня от себя мысль, что мять колоски нехорошо.

— Я вчера стихи сочинила, — сказала Женя… — Хочешь послушать?

— Ну, — пропыхтел Денис.

— Чего нукаешь? Я тебе не лошадь. — Она чуть приподняла голову, чтобы поправить волосы, и снова упала в хлеба. — Ты будешь слушать?