Евгений Войскунский - Девичьи сны (сборник)

– Была, была! – горячо подтверждает Эльмира.

У нее в глазах стоят слезы. Еще бы… вечно она озабочена Володиными делами… его неудачными женитьбами… а теперь вот – его увольнением… Почему нам, женщинам, матерям, не дают жить спокойно? Что за окаянная жизнь?

– Мы постоянно общались, – продолжает критик, – мы уважали друг друга. Лет двадцать назад в Баку была встреча поэтов трех кавказских республик. Сколько вина выпили! Какие тосты! Кто-то из грузин предложил тост за Саят-Нова и армянскую землю, породившую этого замечательного ашуга, который складывал и пел песни на армянском, грузинском и азербайджанском языках. Потом встает азербайджанский поэт, кажется Расул Рза, и говорит, давайте выпьем за грузинскую землю, где покоится прах нашего великого писателя Мирзы Фатали Ахундова. Встает грузин, предлагает выпить за азербайджанскую землю, в которой похоронен великий грузинский поэт Николоз Бараташвили. И туг Карло Каладзе, остроумный человек, громко говорит: «Дорогие друзья, приезжайте к нам в Тбилиси – всех похороним!» – И, выждав, когда утихнет смех, критик заключает, подняв фужер с вином: – Предлагаю без иронии – за дружбу народов.

– Молодец, хорошо сказал, – раздается низкий хрипловатый голос Гюльназ-ханум. – Что за времена настали? Почему вдруг все стало плохо? Ну хорошо, Сталин плохой, Багиров плохой. А почему социализм – плохой?

– Нэнэ[4], – мягко говорит ей Володя. – Не в том дело, что он плохой. Просто он совсем не тот, о котором…

– Володя-джан, клянусь тобой, социализм я сама знаю. Тебя плохой человек уволил – ничего, мама скажет кому надо, тебя опять возьмут на работу. Все будет хорошо. – Она подслеповато смотрит на дочь. – Зачем плачешь, Эльмира? Да перейдут на меня твои болячки.

– Я не плачу…

Но слезы текут и текут по ее круглым щекам, Эльмира вытирает их вышитым платочком. Володя проводит ладонью по ее медным от хны волосам.

– Успокойся, мама, – говорит он тихо. – Нэнэ права, все будет хорошо.

Глава шестнадцатая

Балтийск. 1948–1950 годы

Шел дождь, когда мы с Валей Сидельниковой приехали в Калининград, как с недавних пор стал называться Кенигсберг. Вокзал был разрушен, его должность «исполнял» вагон, снятый с колес. Перрон был изрыт воронками, залитыми водой. В одну из них я провалилась, набрала в туфли воды. Таща свои нелегкие чемоданы, мы дважды прошли перрон из конца в конец и убедились, что, вопреки тому, что было обещано в Ленинграде, никто с метеостанции нас не встретил.

– Ну ясно. – Валя поставила чемодан в лужу и принялась запихивать свои белокурые кудряшки под мокрый зеленый берет. – Так я и знала. Никому нельзя верить.

День был пасмурный и безрадостный, как и мое настроение. Вокруг, насколько достигал взгляд, громоздились горы щебня – разрушенный Кенигсберг пугал, наводил на мысли о невозможности жить.

Жизнь, однако, если и не бурлила, то, во всяком случае, трепыхалась и в этом гиблом месте. Возле нас останавливались моряки – офицеры, матросы, – интересовались, кто мы и куда направляемся, и вскоре мы узнали, что в Пиллау сегодня поезда уже не будет, поезд недавно ушел, и надо искать попутную машину. Разбитной малый, старшина какой-то статьи, подхватил наши чемоданы и пустился наискосок через площадь, в ущелье между развалин, явно устремляясь к уцелевшему строению с надписью на куске фанеры: «Закусочная». Мы с Валькой еле поспевали за разбитным малым, беспокоясь за чемоданы, – черт его знает, куда нас ведут и с какими намерениями.

– Товарищ! – крикнула Валя встревоженно. – Эй, товарищ моряк! Отдайте чемоданы! Сейчас же!

Старшина остановился, окинул нас насмешливо-дурашливым взглядом.

– Нате. – Протянул нам чемоданы. – Мне без них даже удобнее. А я так понял, вы в Пиллау хотите.

– Да, в Пиллау, – сказала Валя. Она была языкастая, умела разговаривать с людьми, не то что я. – Но пешком мы не побежим.

– Да вот же машина, – кивнул старшина на грузовик, покорно мокнувший возле закусочной. – Мой старлей сейчас заправится, и мы туда поедем.

Но поехали мы еще не скоро. Старший лейтенант, начальник разбитного старшины-шофера, выйдя из закусочной, приветствовал нас самым сердечным образом. Он был почти на голову ниже долговязой Вали. Меня он сразу обнял за талию и пригласил сесть рядом с ним в кабину грузовика. Я отвела его руку и объявила, что поеду с подругой в кузове. После этого старлей потерял к нам интерес. Мы с Валей вскарабкались в кузов и сели у стенки кабины на какие-то ящики. Кроме нас, в кузов забрались еще трое – хриплоголосый мичман с коричневой обожженной щекой и два матроса. Из их разговоров я уразумела, что приехали они из Пиллау в Калининград за приборами или запчастями для торпед, ящики с приборами и стояли в кузове, но обратный их путь в Пиллау был довольно извилист. Я и не подозревала, что в разрушенном городе так много закусочных, – и, по-моему, старлей не пропустил ни одной. Наши спутники усердно «заправлялись», а мы, отказавшись составить им компанию, мокли в кузове и обреченно ждали, утешаясь логичной мыслью, что хотя в Калининграде и много закусочных, но все же не до бесконечности. Все они были сильно на взводе – к счастью, кроме шофера, иначе мы никогда бы не добрались до Пиллау.

Дождь продолжал лить с тупым упорством. Мичман накрыл нас с Валей плащ-палаткой и сам поместился между нами, обняв обеих, ну и черт с ним, отбиваться особенно не пришлось, потому что он вскоре заснул, захрапел у меня на плече. Грузовик трясся на разбитом шоссе, летели мимо деревья, столбы, каменные одноэтажные дома с островерхими черепичными крышами – и наконец мы въехали в Пиллау. На заставе у нас проверили документы. Покатили по длинной улице, слева тянулось полотно железной дороги, справа выстроились в линию серые скучные островерхие дома. Господи, куда меня занесло! Вот станция, черный пыхтящий паровоз, запряженный в три товарных вагона. За станцией канал, что ли, там мачты и трубы кораблей. Поворот направо. Огромное мрачное красно-серое здание. Старлей, заметно протрезвевший, объяснил нам, что тут, в штабе флота, скажут, как пройти на метеостанцию, а им нужно ехать дальше к себе. Мы поблагодарили его и стали вылезать из кузова, отбиваясь от поддержки – осторожного лапанья – матросов. Мичман сладко спал под своей плащ-палаткой.

Мокрые, голодные, безумно уставшие, мы добрались наконец до метеостанции, на которой ожидали нас не сегодня, а послезавтра (произошла путаница с датами в телеграмме). Ничего, не умерли.

Какое-то время мы жили в общежитии, в неуютной комнате, вместе с поварихой и парикмахершей местного района СНиС[5]. Обе они были из «перемещенных лиц», проще говоря – из тех, кто был угнан немцами в Германию, и, наслушавшись их рассказов, я поняла, что мои беды – это, как говорится, семечки по сравнению с тем, что они пережили.