Александр Громов - Крылья черепахи

Авосек у тетки не нашлось – редкий по нынешним временам предмет, пережиток старины, вроде галош, – но пакетов она принесла аж пять штук и внушительно потрясла ими с того берега. Мол, помните мою доброту и цените. Шестой пакет, набитый съестным, кочегар нес у пуза.

Четыре банки тушенки. Две буханки серого хлеба. Прорва калорий.

Из них нам досталась ровно половина –две банки и один хлебный кирпич. Первый пакет с банкой, встревоженно шурша, пронесся впритирку над моей головой и повредил резной наличник в окне пустующего первого номера. Тетка пронзительно завопила. Паренек, сам встревоженный столь блистательными баллистическими характеристиками снаряда, раскручивал второй и третий гостинцы невыносимо долго, но метнул, как ни странно, удачно. Четвертый пошел вверх по крутой дуге и повис высоко на ветке с той стороны протоки. У пятого прорвалось дно, но банку тетке и кочегару удалось спасти. Шестой и последний снаряд, самый тяжелый, оснащенный сразу двумя боеголовками – банкой и хлебным кирпичом, – плюхнулся в воду в каких-нибудь трех метрах от острова, некоторое время продержался на плаву, влекомый течением, затем затонул.

– Едреныть, – сокрушался Матвеич. – Сюда бы спиннинг – я бы зацепил. Кто ж знал…

Он вдруг начал хихикать и стал очень словоохотлив. Четыре дня, едреныть! Всего четыре дня осталось ему до окончания срока путевки, и он не ведал, не гадал, в какую, едреныть, вляпается ерунду. А с другой стороны – все не так скучно жить, будет что вспомнить и что рассказать мужикам в цехе, да и жена с невесткой заахают и заохают…

Тетка и пигментированный вьюнош растворились в тумане. Мы ждали десять минут, пятнадцать, двадцать… Матвеич болтал. Где-то поблизости столь же надоедливо каркала охрипшая ворона. Викентий забавлялся, швыряя комья снега в изредка проплывающие по протоке льдины. Коля без дела слонялся вдоль берега. Виталий тоскливо и жадно курил, прикуривая одну от одной.

Прошло полчаса. Ни ответа, ни привета.

– Идите лучше в номер, – сказал я Марии Ивановне. – Что тут делать. Холодно, сыро.

– А вы? – спросила она.

– А я еще тут похожу. Вдруг в самом деле принесут веревку? Идите, идите. Простудитесь. Она покачала головой.

– Там тоже холодно. Даже кажется, что там холоднее, чем тут, потому что не двигаешься. Я уж лучше здесь останусь. Не возражаете?

– Нет, конечно.

Она улыбнулась.

– Вы только не волнуйтесь, Феликс. Все будет хорошо.

Нет, это уже было слишком! Неужели у меня такой потерянный вид? Быть этого не может.

Этого и не было, наверное. Просто у сухонькой пожилой учительницы был острый взгляд. Она разглядела во мне то, о чем я сам пока только подозревал. Легко ли взять на себя смелость решать не только за себя, любимого, но еще и за девятерых, застрявших, как дурни, в компании с трупом на острове в двух шагах от берега и не знающих, что им делать?

Да, легко – в первый момент. Пока не угас кураж, это так же легко, как наркоману решить раз и навсегда бросить курить анашу сразу после очередного косяка. Но потом почему-то всегда начинается ломка.

Ox, где моя больница, где порванные связки, выбитые мениски и сложные вывихи? Где мой эндоскоп и кривые иглы? Где операционная? Там я всегда знал свое место.

Вот в чем штука: здесь мое место знают все – кроме меня самого. Стало быть, мне придется искать его и найти.

И пусть это заметит только Мария Ивановна. Ей можно.

К двум часа дня я от нечего делать истоптал остров вдоль и поперек, каждые десять минут возвращаясь к «Островку» и почем зря вглядываясь в туман. Толстая тетка так и не появилась вновь, но это еще ничего не значило. Главное, администрации санатория теперь известно об унесенном мосте и отрезанной на острове группе привилегированных отдыхающих. Вероятно, администрация уже принимает какие-то меры, чтобы нас вызволить. По нормальному российскому разгильдяйству и неумению организовать работу меры эти могут последовать не сразу, а, например, к вечеру, а то и завтра. Но не позднее завтрашнего дня, это уж точно. Так я заставлял себя думать и другим говорил то же самое.

У стрелки острова вода лизала разломанные ледяные плиты, похоронившие фундамент бывшей баньки. Лед стал ноздреватым и очень скользким: туман подтачивал его быстрее, чем это сделал бы солнечный свет. С нижней стороны острова не осталось и следов припайного ледяного поля. Снег таял вовсю. На отощавших сугробах стал заметнее лесной мусор. С крыши «Островка» капало. Пропитанные влагой стволы сосен потеряли золотистый цвет.

Большинство народонаселения привилегированного корпуса предавалось тому же занятию, что и я: бродило взад-вперед поодиночке и по двое, болтало обо всем и ни о чем и часто, очень часто поглядывало на берег и на меня с надеждой и нетерпеливым ожиданием. Прямых вопросов мне никто не задавал, но, в общем, народ безмолвствовал все громче.

В десять минут третьего я потерял терпение, проголодался и на вопрос Виталия, не пора ли отобедать, ответил утвердительно, кстати назначив его и Надежду Николаевну дежурными по кухне, в каковую на время превратили седьмой номер, потеснив переселенного туда Матвеича. Опять бутерброды со шпротами и с тушенкой. Плюс чай и по столовой ложке сгущенки на индивида. Несытно, но подъесть в первый же день все продукты – вы меня извините. Через мой труп.

В двухместном номере было тесно. Сидели и на кроватях, и на стульях, и на тумбочках, и на краю стола. Даже Милена Федуловна, к моему удивлению, не пожелала вкушать пищу отдельно от плебеев и составила нам компанию. Один только Коля, добровольно оставшийся на дежурстве у протоки, мерз в холодном тумане, вожделея заметить на том берегу кого-нибудь, спешащего нам на помощь.

По правде говоря, у нас тоже были не субтропики. Из чашек, кружек и ртов валил пар. Все почли за благо остаться в куртках и пальто, а Мухин-Колорадский даже на время обеда не расстался с зимней шапкой из нездешнего зверя опоссума – берег от переохлаждения ценные писательские мозги. Бульдог Цезарь, схрумкавший порцию «педйгри», подскуливал от холода и дрожал. Надежда Николаевна грела тонкие нервные пальцы о дымящуюся чашку.

Говорили о ерунде. Такими ничего не значащими фразами люди перебрасываются, когда чего-то ждут – например, опаздывающего поезда. Убить время помягче, чтобы убийце не было мучительно больно. Никто не гадал, когда нас отсюда вызволят, – как видно, устали гадать, но почти все то и дело поглядывали на часы.

– Веселенькая ночь нам предстоит, – сказал вдруг бестактный Леня и неуместно гыгыкнул. – Попал я, бедненький, в холодную ночевку, и холод косточки мои сковал. – Он забулькал и добавил: – Терплю холодный бивуак. И все такое.