Чингисхан. Книга первая. Повелитель Страха. - Волков Сергей Юрьевич
Машина появляется как бы из воздуха. Наверное, я просто поздно замечаю ее. Обычный бортовой «ЗиЛ»-131, армейский грузовик-вездеход. В кузове глухо постукивают алюминиевые тридцатилитровые фляги. Глухо — потому что полные. Полные водой!
У меня нет сил встать на ноги. Я сижу у кромки дороги, как у края мира, и машу руками. В правой зажат мой военный билет. Я знаю, теперь я очень хорошо знаю, что это главное — с первых секунд, сразу дать понять, что ты не верблюд, а вполне себе военнослужащий срочной службы Советской армии.
«ЗиЛ» останавливается. Из кабины выглядывает старший лейтенант в расстегнутой полевой форме. Ствол его автомата направлен на меня. Водитель тоже держит оружие, готовый стрелять при малейшей опасности. Собственно, они остановились только потому, что вокруг совершенно открытая местность — ни кустика, ни деревца.
Старлей быстро смотрит мой военник, рывком затаскивает меня в кабину, командует водиле:
— Погнали!
Машина срывается с места. В кабине тесно, потому что там стоит не поместившаяся в кузов фляга. Фляга с водой. Я хватаюсь за ее крышку, пытаюсь открыть — и не могу. Силы совсем оставили меня. Старлей вздыхает, достает из бардачка эмалированную кружку и рывком распахивает флягу.
Всю дорогу я пью. Вода, много воды! Это самое чудесное лакомство из всех, пробованных мною в жизни. Я упиваюсь каждым глотком, я ощущаю, как мой ссохшийся желудок наполняется этой живительной влагой, как она растекается по организму. Старший лейтенант, с тревогой глядя на меня, то и дело сыплет в кружку соль. Иногда не до конца растворившиеся крупинки хрустят у меня на зубах.
Потом меня рвет. Мучительный спазм скручивает внутренности, выпитая вода извергается на пол кабины. Старлей ругается, кричит водителю, чтобы тот остановил машину и распахивает дверцу.
— Все, хорош! — объявляет он, выволакивает из кабины флягу и закидывает ее в кузов.
— Еще… еще кружечку… — сиплю я, тяжело дыша. — Пожалуйста…
— Ладно, но пить будешь мелкими глотками, понял?
— Да…
И я снова пью. Какое это счастье, когда есть вода, много воды!
Кажется, засыпаю я прямо с кружкой у рта. Просто в мозг из желудка приходит сигнал: все, теперь можно. И я падаю в сон, как в пропасть…
— Слышь, зема! Земеля, эй, земеля! Ты живой, нет?
Настойчивый хриплый шепот прогоняет сон. Я открываю глаза. Над головой — темно-зеленое брезентовое полотнище. Армейская палатка. Чувствую боль в разбитых о камни ногах, чувствую слабость и резь в животе. Но это все терпимо. Я жив. Я выжил во время боя на точке. Я выжил при крушении вертолета. Я выжил в каменном аду афганских гор. Смерть могла забрать меня к себе не меньше сотни раз, но я — выжил.
И буду жить.
В своеобразной палате, отделенной от других помещений огромной госпитальной палатки белым занавесом, стоят несколько складных кроватей. На одной лежу я, на другой — некто замотанный в бинты. Остальные пустуют.
— Земеля, — продолжает звать меня некто.
Я отзываюсь:
— Чего тебе?
— Живой! — хрипло радуется мой сопалатник. — А я думал, ты того… не дышишь. Ты откуда?
— Из Казани.
— А я из Семипалатинска. Неделю уже здесь кантуюсь. Духи дорогу заминировали. Меня взрывом с брони сбросило, осколками покоцало. Врач сказал — обойдемся без госпиталя, на месте подлечим. А с тобой что?
— Вертолет подбили. Потом три дня шел по горам.
Я отвечаю сдержано и кратко — на всякий случай. Кто его знает, что за фрукт этот мой сокоешник.
— Меня Генкой зовут, — он, шипя от боли, поднимается с кровати, ковыляет ко мне, протягивает руку. — Генка Ямин.
— Артем, — с трудом пожимаю его горячую влажную ладонь. Да, сил у меня — кот наплакал.
Генка чутко поводит торчащим из бинтов ухом и вздрагивает.
— Шухер! Обход.
Он добирается до своей кровати и валится на нее, прикидываясь спящим. Тканевый полог отодвигается и я вижу двух врачей, мужчин в белых халатах и шапочках. Оба молодые, у обоих то ли от солнца, то ли от спирта красные лица. За их спинами медсестра в марлевой повязке на лице и с журналом в руках.
С меня стаскивают одеяло и осматривают. Врачи деловиты и собраны. Я для них — объект лечения, солдат, временно выбывший из строй. Их задача — вернуть меня в этот самый строй.
— Где я? — спрашиваю.
— В полевом медпункте. До Кули-Асиа от нас двенадцать километров. Везучий ты, парень. Еще несколько часов без воды — и конец, — отвечает один из врачей и обращается к другому: — Физическое и нервное истощение?
— Астения, обезвоживание, — соглашается тот, оттягивает мне веко и внимательно разглядывает глаз. — Думаю, хлорид натрия внутривенно струйно, глюкоза капельно, восстановительная диета и полный покой. Перед сном — седуксенчик. И витамины. Через десять дней будет как новый. Аллочка, запишите.
— Уже, Юрий Петрович.
Голос Аллочки звучит, как небесная музыка. Он кажется мне похожим на голоса всех знакомых девушек.
— В часть его сообщили?
— Да. Там… В общем, завтра к нам приедут. Говорят — он герой.
Я фыркаю — хорош герой, руки поднять не могу!
Врачи переходят к моему соседу.
— Ну, Ямин, как дела?
— Нормально, — хрипит он и тут же начинает канючить: — Товарищ лейтенант, а печенья нет? Или конфет каких-нибудь? Ну, хотя бы сахара!
— Потерпи. Сахар завтра привезут, — говорит ему врач и оборачивается к коллеге: — Вы были на перевязке?
— Был, — кивает тот. — Заживление идет хорошо. Завтра можно снимать повязки.
— Добро, — Юрий Петрович ободряюще похлопывает Генку по плечу. — Видишь, скоро домой поедешь. А там тебе будет и сахар, и пирожные с тортами.
— Сладкого хочется, — вздыхает Генка.
Медсестра смеется.
— Аллочка, мы поедем в гарнизон. Зина и Виктория Ивановна пусть отдыхают, до конца дежурства вы остаетесь за старшую.
— Поняла, Юрий Петрович.
Мы остаемся вдвоем с Генкой совсем ненадолго. Но за это время он успевает измучить меня разговорами о сладком:
— Я как малой прямо стал! Вот поставь передо мной сейчас стакан водки и конфету положи, так я конфету выберу.
Я слушаю его, молча, а сам почему-то вспоминаю фигурку коня. Где она сейчас? Была в кармане штанов, но одежду забрали. Возможно, сожгли, но, перед этим явно рылись в карманах. И что? Выбросили? Или кто-то забрал себе?
Приходит медсестра, приносит металлический штатив капельницы с двумя бутылями на ней.
— Сейчас хлоридик вольем, потом глюкозу, — воркует из-под марлевой повязки Аллочка, вводя мне в вену иглу. — Вот так.
— Где мои вещи?
Медсестра будто не слышит меня. Она соединяет желтоватую трубочку системы с иглой, подкручивает колесико регулятора. В бутыли всплывает пузырек воздуха и я ощущаю, как приятная волна катится по руке, наполняя все тело легкостью. Голова плывет, лицо медсестры размазывается, исчезает… Нахожу в себе силы повторить вопрос.
— Да какие вещи, тряпки одни остались, дыра на дыре.
— В карманах…
— Не было там ничего.
Ее слова оставляют меня равнодушным. Никогда не думал, что быть под капельницей настолько приятно. Я то проваливаюсь в сон, то лежу просто так, гляжу на колышущийся потолок. Мыслей нет. Чувств нет. Ничего нет, только ощущение покоя.
Генка что-то бубнит, ковыляя по палате. Пытаюсь вникнуть в его слова и слышу:
— …тебе еще принесут. Скажем, что разбилась, ага? Ну, типа ты рукой дернул и она упала. Я тебе тоже оставлю. Она сладенькая, глюкоза!
Он решительно вынимает из штатива вторую, ожидающую своей очереди, бутыль, зубами скусывает колпачок из толстой алюминиевой фольги, отбрасывает резиновую крышечку, и воровато оглянувшись на полог, начинает жадно пить раствор глюкозы.
Сделав несколько глотков, отнимает бутыль ото рта, причмокивает мокрыми губами и весело сообщает мне:
— Сла-адкая! Я еще попью, вот досюда — и тебе дам.
Но уменьшить уровень глюкозы до отмеченной грязным ногтем метки ему не удается — Генка вдруг начинает шататься, роняет бутыль и она, ударившись о металлическую ножку кровати, со звоном разбивается.
