Дело совести (сборник) - Блиш Джеймс Бенджамин
Затем, к ужасу Руис-Санчеса, голоса их стали доноситься откуда-то сзади. Он волчком развернулся, но в квартире никого, вроде, не было: крики доносились со стороны лоджии-солярия, но там, разумеется, тоже никого не могло быть…
— Бог ты мой! Глянь только, балкон застекленный! Целый чертов сад!
— Да, блин, под землей никакого тебе чертова сада.
— А на чьи всё бабки? На наши, вот на чьи!
Они на соседнем балконе, догадался Руис-Санчес. Волной накатило облегчение — совершенно иррациональное, как сам он прекрасно понимал; что следующие крики незамедлительно и подтвердили.
— Тащи-ка сюда ту растопку. Нет, что-нибудь потяжелее. Кидать чтобы, дурень.
— А переберемся?
— Лестницу бы перекинуть…
— Высоковато будет…
Мелькнули ножки стула, и стекло брызнуло осколками. Последовала тяжелая ваза.
Из ульев хлынули пчелы. Руис-Санчес никак не думал, что их там столько. Воздух в лоджии, казалось, сгустился и почернел. Секунду — другую стояло неуверенное гудение. Так и так, бреши в стекле отыскались бы почти сразу, но с соседнего балкона — откуда ж им знать, что тут такое, — чудищам насекомого мира дали идеальную подсказку. Нечто маленькое и тяжелое — может, обломок трубы из ванной — выбило очередное стекло и просвистело в самую гущу роя. Рыча, как древний самолетный двигатель, рой устремился в проем.
Повисла мертвая тишина — секундой позже взорвавшаяся воплем, исполненным такой муки и ужаса, что у Руис-Санчеса внутри все сжалось. Затем вопить принялись все. На мгновение одна фигура обрисовалась на фоне неба — безостановочно молотящим руками воздух, устремленным в никуда силуэтом в пестром черно-желтом ореоле. Громкий топот выбил за дверью барабанную дробь; кто-то упал. Вслед по коридору потянулось басовитое жужжание.
Добавились крики откуда-то снизу. На открытом воздухе полосатые чудища долго не протянули бы, зато разлетелись по зданию. Некоторые, может, даже доберутся до улицы, вниз по лестничным пролетам.
Через некоторое время все человеческие звуки стихли; здание наполнило насекомое гуденье. Из-за двери донесся стон, и снова стало тихо.
Руис-Санчес знал, что должен делать. Он прошел на кухню, где его стошнило, а затем втиснулся в сшитый на Лью комбинезон пасечника.
Он был уже не священник; собственно, даже не католик. Благодати его лишили. Но соборовать в случае надобности — долг каждого, кто знает, как это делается; точно так же, как с крещением. Что далее с душой, таким образом соборованной, когда отлетит, — одному Богу ведомо, ибо человек предполагает, а Господь располагает; но Он повелел, чтоб ни одна душа не представала перед Ним, не исповедавшись.
Лежавший перед самой дверью был мертв. По привычке перекрестившись, Руис-Санчес переступил через тело, старательно отводя взгляд. Не больно-то это вдохновляющее зрелище — умерший от анафилактического шока.
Взломанную квартиру с прилежанием разнесли в пух и прах. В гостиной лежали трое — тут медицина была бессильна. Правда, кухонная дверь оказалась заперта; если у кого-то хватило ума забаррикадироваться там от основного роя, он мог бы пришлепнуть несколько пчел, что проникли-таки, и…
Словно в подтверждение, за дверью застонали. Руис-Санчес надавил плечом, но защелка была на полоборота выдвинута. Ему удалось отжать дверь дюймов на шесть и протиснуться в щель.
На полу — невероятно опухший, в черных пятнах — корчился Агронски.
Района геолог не узнал; ему было уже не до того. В стекленеющих глазах не читалось ни капли разума. Руис-Санчес неуклюже опустился на колени; комбинезон был мал и крайне стеснял движения. В уши проникло собственное бормотание — формула обряда, — но едва ли Агронски слышал его латынь, да и сам он не разбирал ни слова.
Это ни в коем случае не могло быть случайным совпадением. Он явился сюда отпускать грехи — если такому, как он, все еще дозволено отпускать грехи, — и вот перед ним самый невинный из коллег-комиссионеров, сраженный там, где Руис-Санчес не мог бы на него не наткнуться. Нет, нынче в мире явлен Бог Иова — никак не Бог Псалмопевца[42] или Христа. Лик, склоненный с небес к Руис-Санчесу, был лик Бога ревнителя и мстителя[43] — Бога, сотворившего преисподнюю прежде, чем человека, ибо ведал, что пригодится. Ужасную истину эту запечатлел Данте; и, видя у самого колена своего почерневшее лицо с вываленным языком, Руис-Санчес осознал, что Данте был прав — как в глубине души осознает, читая «Божественную комедию», каждый католик.
В мире явлен демонопоклонник. Лишить благодати должно его, а затем призвать соборовать друга. По этому знамению пусть осознает, кто он есть такой.
Вскоре Агронски задохнулся, подавившись собственным языком.
Но это еще не всё. Теперь необходимо досконально прочесать квартиру Майка, избавиться от пчел, которые могли туда проникнуть, и позаботиться, чтобы из разлетевшегося роя никто не уцелел. Задача не ахти какая сложная. Руис-Санчес просто затянул бумагой рамы с выбитым стеклом. Питаться пчелам было негде, кроме как у Лью в солярии; через несколько часов они вернутся; не в силах проникнуть внутрь, примерно часом позже они умрут от голода. Для полета пчелы приспособлены не лучшим образом; поддерживают себя в воздухе они, постоянно расходуя энергию, — короче, грубой силой в чистом виде. Обычные пчелы в подобной ситуации продержались бы полдня; тетраплоидным чудищам Лью хватит и нескольких часов свободной жизни.
Пока Руис-Санчес управлялся с этими безотрадными делами, стереовизор продолжал себе бормотать. Ясно было одно: хаос царит отнюдь не местного значения. По сравнению с этим Коридорные бунты 1993 года представлялись не более чем упреждающим сполохом.
Четыре «потенциальные цели» — как, по старой памяти, называли подземные мегалополисы — оказались в полной блокаде. Откуда ни возьмись появились давешние молодчики в черной форме и захватили центры управления. В данный момент они держали заложниками — в качестве своего рода охранного свидетельства для Эгтверчи — двадцать пять миллионов человек, из которых миллионов, наверно, пять находились с захватчиками, можно сказать, в тайном сговоре. В прочих же местах все происходило куда хаотичней — правда, некоторые выплески вандализма явно были тщательно спланированы, судя, хотя бы, по грамотной установке взрывпакетов, — но в любом случае ни о какой «пассивности», ни о каком «ненасилии» и речи не было.
Удрученный, в тоске, да еще и проклятый, Руис-Санчес пережидал грозу в тиши микелисовских домашних джунглей — будто бы часть Литии отправилась за ним следом и, нагнав, обволокла кругом.
По истечении трех первых дней страсти поостыли достаточно, чтобы Микелис и Лью рискнули вернуться домой на ООН’овском броневике. На них лица не было — как, подозревал Руис-Санчес, и на нем самом; похоже, недосып у них накопился чудовищный. Про Агронски он решил ничего не говорить — хоть от этого ужаса он их избавит. Правда — ничего не попишешь — пришлось объяснять, что случилось с пчелами.
Лью грустно повела плечиком; и почему-то видеть это Руис-Санчесу было куда тяжелее, чем даже Агронски — три дня назад.
— Как, нашли его уже? — хрипло поинтересовался Рамон.
— То же самое мы у тебя хотели спросить, — сказал Микелис. Краем глаза высокий химик углядел свое отражение в зеркале над цветочными ящиками и скривился. — Ничего себе щетина. В ООН все слишком деловые, рассказывать, что творится, им некогда — только на бегу и урывками. Мы-то думали, ты слышал объявление какое-нибудь.
— Нет, ничего не слышал… «QBC» передавали, что в Детройте тамошние линчеватели сдались.
— У-гу, и смоленские головорезы тоже; через час или чуть раньше должны сообщить. Никогда бы не подумал, что эту операцию удастся успешно провернуть. В коридорах-то ООН’овский спецназ наверняка ориентируются хуже, чем даже местный. В Смоленске просто перекрыли пожарные двери и отвели кислород — те голубчики и понять не успели, что происходит. Двоих, правда, так и не откачали.
