Владимир Колотенко - Тебе и Огню
- Что же Юля ответила? - спрашивает Лена.
- Она промолчала.
- А что спонсоры, меценаты, твои бильдербергеры? Попроси у них денег. Они же - жители твоей Пирамиды. Им ведь щедрости не занимать.
- Попросить?.. Просить?.. Просил...
- Что же твои миллиардеры и знаменитости? У кого просил-то?
- Я вышел на «Всемирный живой портал» - www.earthanduniverse.net/ru/
«Земля и Вселенная»! Вышел с флагом своего романа, как на покоренную вершину! Пик Надежды! Нате! Я щедро предложил им то наилучшее в себе, чем располагал на ту пору - свой роман: нате! Лучшего - не жалко! Ведь в этом романе - не какая-то там ярко выписанная детективная возня вокруг тазика с кровью, сопливой любовной историей или умопомрачительным групповым сексом, не какая-то политическая трескотня, не... Там - стратегия! Стратегия совершенствования этой породы людей и технология ее воплощения. И ведь - не меньше же! Я предложил и застыл в ожидании ответного хода лучших, как мне казалось, представителей этой цивилизации. Да! Do ut des! (Даю, чтобы ты дал! - Лат.). Ведь здесь, в этом списке все, кто, по мнению знатоков, а не парикмахерш и продавцов куриных голов, представляют наидостойнейших из племени людей во Вселенной! Вот же, вот весь этот список: первый - Барак Обама...
Затем эти... мальчики-с-пальчики, жалкие карлики... Жора бы сказал - «недомерки».
- Недоумки?
- Да нет. Нет. Ума-то у них как раз хватает. Вот только...
- Что?
- Ум этот - неум. Все их помыслы пересыпаны жаждой наживы. Им ведь и в голову не придет, что ум человеческий должен питаться щедростью, щедростью!.. А эти обмылки самодеятельной дермократии только и знают, что набивать свои чулки и карманы. Жлобье... Жалкое жадное жлобье...
- Разве?
- Ага... И тут же - Руперт Мердок - четвертый. Затем идет...
Глава 9
- Ты мне всех их будешь перечислять? Сколько их? Лучше вот что скажи...
- Да, - говорю я, - что?
Уже несколько раз за этот вечер она пытается задать свой вопрос. О чём она хочет спросить?
- Конечно, - придаю я ей уверенности, - спрашивай.
Тебе не о чём беспокоится! У нас ведь давно нет запретных тем!
- Рест, у тебя никогда не возникало желания...
- Всегда! - стреляю я. - Ты же знаешь...
Лена улыбается:
- Да нет, знаю-знаю... Я не об этом...
- Я знаю, - говорю я, - ты хочешь спросить...
- Да! - восклицает Лена.
Я уже говорил: мы давно уже без слов понимаем друг друга.
Теперь мы только смотрим друг другу в глаза и молчим.
Вот о чём: о моём желании убивать...
- Убивать?
- Ага...
- Расскажи лучше, как вы с Тиной покоряли Кайлас.
- Успеется...
- Шамбалу нашли?
Лена дергает меня за рукав.
- Скажи, Шамбалу нашли? И что, своими глазами видели всех этих...
- Расскажу, расскажу, - обещаю я.
- Нет, правда, вы видели этих родоначальников нового человечества в состоянии сомати?
Я киваю: видели! И обещаю еще раз рассказать. Сейчас же я рассказываю о своем, неожиданно выявленном в самом себе, желании убивать.
- Вот послушай, - говорю я.
- Чем же вызвано это желание?
- А вот чем. Послушай.
Я произношу:
- Ты, как гнус, как ржа... Как какая-то там зараза, ты сидишь на вые жизни и уже расползаешься по лицу планеты, тесня жизнь и марая ее своей сажей, безобразя своими безумными, худогрудыми идеями, роя кротьи ходы, штольни и штреки, гудя гудом своих металлургических монстров, дымящих трубами.
Ты как горе...
Тонкая, совсем невидимая с высоты, ничтожная и жалкая пленка плесени на лице планеты.
Ты как болезнь, как чума...
Застилая ясные взоры жизни жуткой катарактой своих побед, черным бельмом своего бездумья, вырывая с корнями буйную шевелюру лесов, травя луга и пашни, утверждая власть пустыни, ты преуспело и в нечеловеческих пытках: ты сдираешь живую кожу с лица планеты, угрожаешь пустотой, голой пустотой угрожая миру, оставляя только струпья проказы...
Ты, как стригущий лишай...
У тебя трещины на губах, а в уголках рта - заеды. И зубы - как жернова, грязно-бурые жернова, крушащие, но и крошащиеся... И все это черное, мертвечинное дело тебе по зубам. А пасть у тебя - осклабившаяся. В угрюмо-уныло-убогой ухмылке. Но рот твой, черный твой рот не затягивается паутиной, хотя ты - как паук.
Ты как раковая опухоль...
Прыщи твоих нефтяных вышек, тяжесть гор твоих терриконов, оспины твоих карьеров, вялые ноздри забоев, бородавки свалок, язвы помоек, мокнущая экзема болот...
Ты как сифилитический шанкр...
Где твои веснушки? Где блеск твоих очей, запах вымытой кожи, где чистые ее поры? Где твой смех, где твои песни?..
Провал твоего рта, запавшие щеки, опавшие плечи и обвисший фалл... Разве ты можешь кого-нибудь оплодотворить, вдохнуть новую жизнь, одухотворить кого-то?.. А твои обвислые мохнатые уши, разве способны они расслышать симфонию утра?
В твоей груди уже не слышно гула горячего сердца, и не бьется
уже на твоем виске ниточка живого пульса, а дыхание твое зловонно. Ты настолько дико и глупо, что удовлетворение любопытства повседневности для тебя гораздо важнее осознания бессмысленности собственного существования. И, знаешь, конца этому не видно...
Давай, иди-убей себя об стену,
Соври что ты болеешь или спишь...
Беременное идеей самоспасения, ты еще надеешься на что-то. На что, собственно? Разве не ясно, что человек создан лишь для того, чтобы изо дня в день настойчиво и твердо идти вперед и, не щадя жизни, тупо развивать какое-нибудь тупиковое направление? А едва находится какой-нибудь умник, какой-нибудь там Сократ или Иисус, Джордано Бруно или, скажем, Моцарт, и ты готово тут же отравить его, распять на кресте или сжечь дотла: нечего высовываться!
Ты, человечество, непобедимо в бедности своего ума...
Ему повзрослеть бы...
Взросленье - территория отмены
Цветных осколков, прозвища «малыш»
И пазлов из счастливых сладких сказок.
Завязаны по-взрослому шнурки.
Слепое сердце тыкается сразу
В тугие рёбра - нужные тиски.
Ему взрослеть бы, а внутри занозой
Сидит и больно саднит та пора
В которой ты «малыш». Тебе не поздно
Решать на грани чувства и добра.
- Да-да, произносит Лена, - тут нелегко удержаться.
Я киваю: нелегко! Нам всем надо взрослеть...
Завязаны по-взрослому шнурки.
- А теперь, - произносит Лена, - расскажи, пожалуйста, о Шамбале. Это так любопытно! Это даже важнее, чем твоя тяга к... чем твое желание убивать. Я согласен: важнее!
Глава 10.
Мне трудно...
И уже слезятся глаза...
Казалось бы, что в том плохого, что я часами сижу по утрам на берегу речки, любуясь восходом? Вы видели, как сверкает роса на траве, когда первый луч...
Или в том, что я бросил камень в орущий динамик соседа? И попал!.. А что необычного в том, что...
Завязаны по-взрослому шнурки...
Или в том, что я сутками пропадаю в этой сказочной паутине в надежде обрести там свой маленький рай - выстроить свою Пирамиду!
Я, как сказано, еще и левша, и немножко картавлю, а когда волнуюсь, даже заикаюсь. И курю, когда выпью. И вообще во мне многое не как у людей. Я, к примеру, не посадил еще ни одного дерева, не выстроил дом... Я не понимаю, отчего люди не понимают меня, когда я спрашиваю, почему стрелки часов крутятся только вправо? Что в этом странного?.. Надо мной смеются, когда я рассказываю, как я, наполнив ванну теплой водой и высыпав в нее пачку соли, бухаюсь потом в эту славную воду и представляю, что купаюсь в Мертвом море. А когда мне дают линованную бумагу, я пишу поперек. Многих это бесит. Почему?..
Странный, странный этот ваш вялохилый, застиранный и заштопанный мир...
Трудно мне?
А то!..
Но какое это счастье - трудиться до кровавого пота во благо людей!
Иногда я чувствую себя Богом...
Иногда я даже...
Перекрестие оптического прицела лениво блуждает по счастливым праздничным лицам моих горожан, вяло качающихся на легкой зыби людского потока. Головы - как плывущие по реке дыни: круглые и овальные, желтые, желто-зеленые, серебристо-серые, выеденные солнцем... Указательный палец левой руки занемел от напряжения. Я давно заметил: если один глаз начинает слезиться, тотчас слезится и другой, и мишень тут же теряет свои очертания, расплывается в мареве, словно на оптику упала капля дождя. Или слеза. Я смотрю всегда только на то, что приятно глазу. Сейчас я смотрю на ее дивные большие глаза, увеличенные оптикой моего прицела и стеклами ее очков в модной оправе (Adolfo Domingues).
- Знаешь, мне не хочется...
- Ти, - говорю я, - потерпи а, ведь осталось совсем ничего...
