Александр Казанцев - Том (9). Клокочущая пустота

– Мама! Я только защищаюсь от тех, кому моя внешность не дает покоя. Но, поверьте, я никого не убил на дуэли, даже не ранил серьезно. Я остался прежним, каким вы хотели меня видеть.

– Жалеешь пойманных рыбок, вымениваешь их на перочинный ножик?

Савиньон кивнул.

– Вот это приходится тщательно скрывать, впрочем, как и многое другое. – И он усмехнулся.

– Я знаю, я все знаю, что у тебя на сердце, догадываюсь, чего ты жаждешь, – говорила мать, подавая сыну отцовскую одежду.

– От вас я ничего не хотел бы скрыть, и потому позвольте прочесть вам новый сонет.

– Читай, Сави, я так люблю твои стихи и всегда гордилась ими.

– Не знаю, можно ли гордиться мечтой о ЖЕЛАННОМ ЯДЕ, которым я, поверьте, словно весь пропитан.

– Читай, я все пойму.

Савиньон поцеловал матери руку и прочел стих:

Как я хотел бы для дуэлиПротивника себе найтиИ звездной ночью (без дуэньи)С ним вместо шпаг скрестить пути!

И пусть в мучениях до встречи,В волненье жгучем буду жить.Змеиный яд болезни лечит,Желанный яд кровь освежит.

Придет, как гром, мое мгновенье,Смогу счастливцем страстным статьИ за одно прикосновеньеПолжизни радостно отдать!

Хочу сраженным быть не сталью,А приоткрытою вуалью!

Мадлен подошла к сыну и, приподнявшись на носочки, поцеловала его в лоб над бровями, где начиналась у него переносица.

– Лучше о самом своем сокровенном ты и сказать бы не смог! – произнесла она, вытирая передником слезы.

– Я знал, что вы поймете, – сказал Савиньон, снова целуя матери натруженную домашней работой руку.

– А как твоя комедия? Я все ждала, что ты нас пригласишь в театр, хотя не знаю, в чем могла бы пойти.

– Увы! На первом же спектакле по наущению церковного начальства ее освистали.

– Освистали? Не может быть! Я ведь читала и так смеялась от души.

– Душа в театре не нужна, о ней печется церковь, усмотревшая в моей пьесе оскорбление ее уставов. Пастыри не позволили довести представление до конца. О новых спектаклях не могло быть и речи, так же как и об ожидаемых доходах. – И Савиньон горько усмехнулся.

– Что же теперь?

– Я напишу новую пьесу. И так, чтобы зал и смеялся и рыдал!

– Я верю в тебя, но переоденься, не то отец…

Но переодеться Савиньон не успел.

Жозеф уже донес отцу о приходе брата, и господин Абель де Мовьер-де-Сирано-де-Бержерак, уже тучный и седой, с багровым лицом, словно вырубленным из красного песчаника, ворвался в комнату жены.

– Что это за проходимец? – закричал он. – Лохмотья? Посмел в них явиться сюда после драки, непутевый!

Савиньон, покорно склонив голову, подошел к отцу, чтобы поцеловать ему руку.

– Прочь, нечестивый! – брезгливо отпрянул отец. – Ты можешь вызвать только омерзение! Чего пришел? Бездельник! Тунеядец! Таверны, женщины, вино, дуэли! И вид бродяги! О подвигах беспутных слышал, обливался слезами, которые от гнева высыхали у меня еще на глазах.

– Абель, я умоляю! Ведь это сын наш!

– Молчите, сударыня! Нас этим сыном наказал господь!

– Я старался, отец, не доставлять вам хлопот.

– А теперь решился. Не только камзол, но и совесть износилась?

– Как бы ни изодран камзол, но в нем я только что стоял перед его высокопреосвященством господином кардиналом Ришелье.

– Не лги! – вскипел отец. – Последние лакеи вытолкали бы тебя, спустили с лестницы дворца.

– Сам Ришелье предлагал мне остаться при нем поэтом.

– И ты отказался? Не смеши родителей и Жозефа, который, конечно, подслушивает у дверей.

– Да, отказался, ибо не хочу никому служить.

– Единственные слова правды, которые я слышу: «не хочу служить»! Не хочу зарабатывать деньги.

– Я не отказываюсь от службы, я не хотел лишь бить при этом поклоны. Но когда кардинал предложил мне вступить в полк, я согласился.

– Опять вранье? Сам кардинал!.. Ха-ха! Да как ты до него добрался?

– Решение его высокопреосвященства и привело меня к вам, почтенный мой отец. Я в самом деле зачислен в роту гасконских гвардейцев.

– К капитану де Карбону? Не верю!

– Тогда, пожалуйста, взгляните на этот документ. Быть может, глаза нотариуса не откажут вам?

И Савиньон вынул из кармана рваного камзола заветную записку кардинала.

– Жозеф! Очки! – крикнул господин Абель.

Жозеф тихо открыл дверь, за которой он действительно стоял, и передал отцу очки в железной оправе. Тот напялил их на нос.

– Что вижу! – вне себя от изумления воскликнул господин Абель. – Сам Ришелье, письмо к папе, какой-то Кампанелла! Рука самого кардинала, сомнений нет! Но как это поручение досталось тебе?

– Быть может, кардинал объяснит это вам при личной встрече.

– При личной встрече? И ты можешь устроить это мне? О боже! Неужели обо мне могут вспомнить только из-за этого бретера, моего сына?

– Вы сами же спросили, могу ли я устроить вам встречу с кардиналом.

– Жозеф! Ты слышишь, он вхож туда!.. О боже!

– Я вхож, как видите, но теперь лишь как гвардеец роты капитана де Карбон-де-Костель-Жалу.

– Но ведь это же конь, мундир, вооружение! Не меньше тысячи ливров!..

– Но иначе мне не выполнить поручение кардинала, а следовательно, не явиться снова к нему, как вы в том заинтересованы.

– Это уже совсем другое дело! Но ты разоряешь меня! Я вынужден буду затронуть основной капитал, уменьшить ренту.

– Я возмещу затраты, как только театр заплатит мне за принятую пьесу.

– Ее освистали и денег не заплатят, – тихо вставил Жозеф.

– Снимай скорей эти лохмотья, они мне выворачивают душу. Но подпись кардинала! Лишь она заставит меня помочь тебе для вступления на военную службу. По крайней мере, все-таки будешь служить. Но кому? Кардиналу или королю?

– Франции!

– Отец, неужели вы решитесь разорить нас всех? – спросил Жозеф.

– Молчи! – прервал отец. – Не понимаешь, чего стоит эта подпись!

Так королевскому писцу господину Абелю де Сирано-де-Мовьер-де-Бержераку пришлось согласиться на трату части основного капитала, кстати сказать, полученного им в приданое за женой.

Савиньон почувствовал, что он выиграл сражение, попробовал было «развить наступление» и оговорить интересы сестренки, но, услышав лишь первые слова Савиньона, господин Абель сердито замахал руками.

– Нет, нет! И слышать не хочу. Ты – на войну, а эти двое, – он махнул рукой в сторону Жозефа, – в монастырь!