Сергей Щепетов - Прайд Саблезуба

Поиски следов позволили обнаружить несколько вмятин на мягком грунте берега и возле кустов. Если признать их следами, то оставить их, пожалуй, мог только медведь, причем задними лапами. Для человеческих они были великоваты и почти вдвое глубже, чем те, что оставлял Семен своими мокасинами. Оставалось вспомнить пустячок: были эти вмятины вчера или появились утром? На последний вопрос уверенно ответить Семен не мог, поскольку следами накануне не поинтересовался. Пришлось в очередной раз посетовать на способ мировосприятия коренного горожанина: будь на его месте Черный Бизон или, скажем, Перо Ястреба, они бы смогли вспомнить местоположение каждого предмета, каждого следа.

Чем больше Семен думал, тем сильнее начинал во всем сомневаться. Единственное, что никак нельзя было сбросить со счетов, – это крышка. То есть накрыть горшок могла только человеческая рука. С другой стороны, съесть чужую печеную рыбу человек никак не мог даже с большой голодухи. Все, что Семен узнал о первобытном мышлении, свидетельствовало о невозможности такого деяния. И вовсе не потому, что все тут такие честные и знают, что воровать нехорошо. Просто любой продукт, прошедший какую-то кулинарную обработку, становится чем-то принципиально иным: вареная рыба – это вовсе уже и не рыба. Если данный продукт произведен тобой или твоими ближними, то он, конечно, съедобен. А вот если то же самое изготовил чужак, то употреблять это в пищу никому и в голову не придет. Вполне возможно, что традиция совместных трапез и угощения гостя происходит именно из этого предрассудка – вкушая чужую пищу, человек как бы говорит: «Я – ваш» или «Я признаю вас своими». Кстати, это распространяется не только на еду, но и на вполне несъедобные вещи: брать и пользоваться чужим орудием или украшением нельзя, поскольку оно, безусловно, несет чуждую «мистическую» нагрузку. Украденный или отнятый, скажем, нож резать не будет – в этом никто не сомневается. Когда-то, после своего «воскресения», Черный Бизон присвоил боевую палицу хьюгга. Но предварительно он выполнил магическую процедуру: уничтожил ее, превратив в просто палку и просто камень, а потом создал заново. Новая палица почти ничем не отличалась от прежней, но, по мнению Бизона, с прежней не имела ничего общего. Так что запрет «не укради», сделавший возможным возникновение частной собственности, изначально предохранял вовсе не владельца, а похитителя – что-то вроде правила техники безопасности типа «не пей, Иванушка, из копытца – козлом станешь».

«Итак, – горестно вздохнул Семен, – совершенно ясно, что ничего не ясно. Концы с концами не сходятся и торчат во все стороны. Не говоря уж о том, что материальные сущности, способные сожрать чужой завтрак, растворяться в воздухе, исчезать на глазах не могут. Значит, это просто дурное место, в котором происходит всякая чертовщина. А раз так, то надо отсюда сматываться».

Вывод был, конечно, логически безупречен, но печален – по состоянию погоды лучше бы остаться на месте. Тем не менее Семен себя переборол: сумел убедить, что если он тут застрянет, а вода поднимется, то стоянку обязательно зальет, и он будет иметь очень много проблем. Впрочем, последних ему и так хватило: почти целый день он тянул и пихал лодку по мелкой воде и к тому же под дождем. Мало этого, в прибрежных зарослях ему мерещились волосатые призраки, которые с удивлением следили за ним. Ближе к вечеру измученный, продрогший, хлюпающий носом Семен высмотрел-таки подходящее для стоянки место и решил, что останется здесь любой ценой, пока не наладится погода.

Уступ располагался метра на три выше нынешнего уровня воды, и Семен, лазая вверх-вниз, оскальзывался, падал и весь перемазался глиной. Дров и стройматериалов на террасе хватало, но все было насквозь мокрым, так что Семен ограничился тем, что воздвиг свой вигвам, запихал внутрь особо ценные элементы снаряжения, закутался в отсыревшую шкуру и остался лежать, стуча зубами, – на костер ни моральных, ни физических сил не осталось.

К утру дождь прекратился, но мир снаружи вигвама выглядел отвратительно: тяжелая низкая облачность, мокрый холодный ветер, налетающий с разных сторон, а под ногами размокшая глина – и ни одного камня вокруг. Но надо же чем-то обложить кострище, на что-то ставить горшки, да и покрышку вигвама внизу придавить не помешало бы – это хлипкое сооружение до сих пор не сдуло лишь потому, что от ветра его прикрывает склон. Однако ничего путного Семен поблизости не обнаружил, зато выяснил, что за ночь вода в реке поднялась сантиметров на тридцать – сорок и залила все прибрежные отмели. В лодке тоже бултыхалось изрядное количество жидкости, но Семену очень хотелось верить, что она имеет небесное происхождение, а не натекла сквозь дыры.

Обследование доступной части берега и осмотр видимой позволили сделать вывод, что он попал. В том смысле, что приплыл: выше стоянки начинается прижим – вода подмывает невысокий известковый обрыв. Можно ли вдоль него пройти в малую воду, не ясно, но вот в такую, как сейчас, – дохлый номер. На том берегу, кажется, ситуация ничуть не лучше, да и течение такое, что при попытке переправиться можно оказаться далеко внизу. И, кроме всего прочего, Семена смущал шум воды. Нет, конечно, это был не рокот близкого водопада, но некий своеобразный шум. То есть, двигаясь вниз по течению, на такое изменение звукового фона можно и не обратить внимания, а вот вверх…

Костер Семен решил не разжигать – при такой сырости с ним намучаешься, а варить все равно нечего. Остался, правда, замызганный кусок мяса размером с ладонь, но его лучше сэкономить на совсем уж черный день. «А может ли быть хуже? – задал он вопрос самому себе. И сам же уверенно ответил: – И может, и будет! А что делать? Пастись, конечно… И заодно разведать, что там за поворотом выше по течению – ох, чует мое сердце…»

Он пристроил на голое тело обвязку арбалетного крюка, напялил относительно сухую рубаху, прикрепил за спиной посох, взвалил на плечо арбалет и направился вперед и вверх по склону, рассчитывая обойти прибрежную сопку, возле которой разбил лагерь, и выйти к воде выше по течению.

По дороге он наткнулся на приличную плантацию рябины, но ягоды оказались в пищу непригодными. Мало того что они были недозрелыми, они еще и принадлежали не к «дальневосточному» съедобному виду, а к обыкновенному. Потом он встретил тропу. Там, где она была протоптана до грунта, на ней можно было рассмотреть множество отпечатков маленьких копыт. Тропа эта, кажется, вела в сторону реки, и Семен некоторое время двигался вдоль нее. Первая мысль была, что это какие-нибудь мелкие лесные олени или косули, но она не подтвердилась, поскольку в кустах просвет над тропой не превышал и метра. «Медведи с копытами не бывают, – решил Семен, – значит, это… кабаны!» Пред его внутренним взором немедленно предстала картина, изображающая в бело-розовых тонах огромный варено-копченый окорок. Такие картинки довольно часто встречались в витринах магазинов при социализме, а столичные пенсионеры рассказывали, что данный продукт когда-то даже продавался! Рот немедленно наполнился слюной, в кровь начал поступать адреналин, промозглая сырость осеннего леса превратилась в приятную прохладу. Семен стиснул в руках арбалет и, мягко ступая на полусогнутых ногах, стал красться вперед. Правда, через некоторое время он сообразил, что забыл зарядить оружие…