Наталия Лазарева - Листьев медь (сборник)

На стене в рамке висело и высказывание основателя Общества: «Все это привело нас к мысли воспользоваться некоторыми общими принципами науки управления кораблем для усовершенствования человеческого общества: в планировании поведения масс, в экономических аспектах, в законодательстве, в процессах обучения…»

На столе лежал старинный альбом в коричневом кожаном переплете. Леник подошел, обнаружил, что к альбому вовсе не приделана цепочка, намертво привязывающая его к казенной мебели, и перелистал. На первой фотографии был человечек, стоящий на невысоком постаменте среди деревьев – видимо в парке. Видимо он что-то горячо внушал, сильно жестикулируя, собравшимся возле него людям.

Вообще-то Леник читал, что в некоторых заэкранных странах было такое правило – произносить речи прямо в парках, и таких ораторов было там немало. Попробовали бы они все это проделывать у нас, во бутер бы вышел. На другой фотографии была толпа молодых бездельников неряшливого вида, нацепившей на головы какие-то круглые коробки, наверное это была такая тара для шляп. Судя по всему эти ряженые куражились над человечком на постаменте, которого было видно на заднем плане. И что он им дался?

Полистав альбом дальше, Анпилогов нашел еще изображения таких человечков – в черных пиджачках с узкими лацканами, с высокими белыми воротничками сорочек, жестко приросших к ней, в черных шляпах-котелках – в таких у нас в старых фильмах изображали агентов царской охранки. Изображенные не только держали речи, но и раздавали зевакам какие-то листы с крупными надписями. Рядом с альбомом лежала лупа – словно кто-то хотел, чтобы фотографии рассмотрели очень внимательно. Леник взял лупу и подвигал над фотографией, и обнаружил как раз то, что внутренне ожидал – у человечков были прямые коротковатые носы с заросшими ноздрями.

На листках тоже можно было кое-что разобрать, правда с языками у Леника было плохо. Тем не менее, он перевел некоторые слова, которые никак не мог собрать в осмысленную фразу, а именно: гений, предпрограмма, разум, отбор… А потом шло почему-то про песок и порядок.

Потом он заглянул в смежное помещение и обнаружил там странное: сложенные горкой, варварские разбитые детали старых вычислительных машин. Причем из кучи торчали не только текстолитовые платы с блямбами пайки, но и ручки механических арифмометров и даже валялись медные пластины с прорезями от табулятора – что-то вовсе древнее – но и на пластинах виднелись зазубрины и трещины, словно их кромсали тесаком. В кучу был воткнут шест с пояснением. Я включил радиогид: «В начале века неожиданно возникли демонстрации Новых луддитов. Сначала они просто орали и стучали трещетками возле эмиссаров вертикалистов, агитирующих население. А позже стали устраивать так называемые „казни машин“, причем выбирали для этих действий места, где в древние века совершались публичные казни. При этом разбивались топором и кувалдами процессоры, блоки памяти, системы хранения, корпуса, шкафы и так далее. Участники демонстрации имели традиционное облачение, грим и прически: волосы подбриты спереди и сзади, остатки волос собраны в пучок на темени и выкрашены зеленой краской, в качестве верхней одежды – большие картонные коробки с прорезями для головы и рук. Вот размышления очевидца подобных выступлений: „Новые луддиты – неожиданное, почти потустороннее явление нашей прагматичной цивилизации. „Сеябус, сеябус!“ – выкрикивают они старинный клич луддитов, черт знает, откуда возникший. Возможно, это слово имеет латинский корень, относится к определенному культу и означает нечто кромешное, парализующее человеческую волю и связывающее навек. Впрочем, не исключено, что так называли деталь ткацкой машины. Тем не менее, на волне многочисленных молодежных выступлений конца десятилетия, среди всеобщего возмущения традиционной моралью, акции новых луддитов не кажутся столь заметными. Действительно, пока что вычислительная техника нисколько не сокращает число рабочих мест, напротив, создает новые и облегчает труд, делает его, как принято считать, более творческим. Но откуда же это трансцедентное стремление к гибели машин? Словно люди интуитивно опасаются потерять что-то важное, свойственное только роду человеческому. А, быть может, кто-то подталкивает их к подобным действиям?»

Анпилогов смотрел на все это, пожимая плечами, и стараясь не показать, что ему определенно стало не по себе.

51

Я был, с одной стороны, ошарашен увиденным, но с другой стороны, возникало такое чувство, что я внутренне всего этого даже и ожидал. Ну, ясно, ведь само слово «вертикалисты» сидело во мне еще с Ледострова. Правда, вся эта обстановка, экспонаты, книга, стенды, изображения – вовсе вывели меня из того брюзгливо-сонного состояния, что было у меня во время выставки. Да и не просто вывело, а прямо-таки напугало. Не понравилась еще и безлюдность этого места. Я стал раздраженно дергать все двери, но они были заперты. А когда я уже пошел к выходу, то снова заметил ту арку, а за ней – низкий коридор, в конце которого виднелась приоткрытая дверь, причем даже среди бела дня помещение за ней освещалось: то ли там горела настольная лампа под красноватым абажуром, то ли свеча. Хотя – с чего бы?

Причем, сейчас-то я вспомнил, когда шел сюда – видел эту арку и полуоткрытую дверь, затем же, засмотревшись на экспонаты – совсем забыл. А ведь тогда я приметил там человека, старого, сутулого, в черных брюках, жилете, в не очень-то новой и отнюдь не сверкающе белой, как у почти всех в этом городе, сорочке, и, что мне особенно бросилось в глаза – в черных нарукавниках, которых я не видел уже ни на ком несколько десятков лет. Но эти-то нарукавники тогда вызвали во мне мимолетное расположение к этому старому, но, думаю, нормальному, все-таки трудяге. Он, мне, кстати, дал радиогид.

Но в конце осмотра, когда я туда влетел, потому что жуть как хотелось поговорить с живым человеком, то обнаружил: то ли человек стал другой, то ли я тогда его не так разглядел, только тот, кто там сидел, вовсе не был похож на старичка-бухгалтера.

Это был немолодой остроносый человек с желтоватым лицом, с темными, редкими, давно нестриженными волосами, в просторном блеклом свитерке, у которого он засучил рукава, а жилистые и, видимо, очень сильные руки его с длинными – тоже желтоватыми пальцами, бесцельно перебирали измятые листочки на столе. И где те нарукавники? Стены небольшой комнаты были завешаны полками, на которых громоздились папки, полные бумаг, и стояли запыленные гипсовые фигуры.

– Простите, – сказал я, поскольку больше ничего придумать не мог, слишком мал был запас иностранных слов.