Андрей Платонов - Фантастика-1988,1989

— Мама, я тебя никогда не расспрашивал…

— Ценю, — ответила она серьезно. — Расскажу, хотя неприятно говорить о таком. На подсадке выбрала не тот тип женщины. Сама я больше общалась с книгами, любила поспать — и сейчас люблю, мечтала о прекрасном принце. Ребята предпочитали моих подружек. Я решилась подсадить женщину очень женственную…

Она запнулась. Саша быстро отвел глаза:

— Я понимаю, понимаю. Ты совсем другая. Ты стерла запись?

— Да. Потеряв на этом два года жизни. Через полтора года решилась на другую подсадку. Милая женщина, домашняя хозяйка, образцовая жена. Я полагала, что будем дополнять друг друга, но если бы она хоть на минуту оставляла меня в покое! Требовала держать квартиру в стерильной чистоте, корила, что кормлю вас из магазина, а не с базара, возмущалась нынешней модой, настаивала на более скромной одежде…

— Не знала, что мода меняется?

— Я сама сглупила, подсадив ограниченную дуру! Никто не брал, не надо было брать и мне. Если бы она не вмешивалась! Но дураки всегда считают себя правыми. Я уговаривала, просила, умоляла, но подсадница с ослиным упорством требовала своего. Я начала сходить с ума, у меня расстроились движения. Подсадница уже брала контроль над моим телом. Мне пришлось идти на стирание.

— Бедная моя мамочка, — сказал Саша, прижимаясь к ее груди. — Все тебя обижают!

— На этом я потеряла пять лет. Учти, тебя будут записывать только с твоим подсадником! Подумай еще раз, Сашенька. Пять лет мне пришлось восстанавливать по дневнику да рассказам мужа, коллег, соседей.

— Бедная мамочка, — повторил он, целуя ее в макушку, — бедный наш золотой хомячок с защечными мешочками. А как теперь?

— Плохо, — ответила она, вздохнув прерывисто. — Не для меня это. Есть люди, которым чудеса науки и техники противопоказаны. Мы ссоримся по каждому поводу. Она давит, издевается надо мной. В третий раз идти на стирание уже не могу. Это потерять 15 лет жизни! У меня останется в памяти то, что было, когда ты был в ползунках, отец молодым школьным учителем, а у меня не было морщин. Теперь терплю. Так что, большой малыш, помни о моем горьком опыте, когда будешь брать подсадника.

Саша крепко-крепко прижал мать к груди. Добрая и незащищенная, она сумела поколебать его сильнее, чем железный напористый отец.

— Я уживусь, — ответил он, убеждая больше себя, чем ее. — У меня вся школа в друзьях. Все давно разбились по интересам: спортсмены, интеллектуалы, меломаны, биологи, а меня все считают своим. Я уживусь.

Когда Саша умчался, Алина вернулась в свою комнату. На диване лежала недочитанная книга, был соблазн погрузиться в другой мир, но едва легла, из кабинета раздался сильный голос Топорова:

— Хомячо-о-ок! Ты где? Опять в горизонтальном положении?

— Я занимаюсь уборкой, — крикнула она, раскрывая книгу.

— Сейчас проверю!

Она не успела соскочить с дивана, как Топоров вырос на пороге. Уверенный, пышущий здоровьем, до краев налитый энергией.

— Где тренажер? — поинтересовался он. — Засунула подальше, чтобы я забыл?

— Виктор, — простонала Алина тоскливо, — что ты из меня делаешь? Я занимаюсь гимнастикой в угоду тебе, изнуряю себя диетами. Ни мне, ни моим детям этого не надо. Ты мучишь меня, вытесываешь только тебе нужную фигуру. Но то буду уже не я!

— Будет лучше, чем ты, — ответил Топоров, смеясь. — Не заговаривай зубы. После гимнастики ты стала гибче и здоровее. Жены друзей ахают, лопаются от зависти. Тебе и самой приятно, признайся?

— Да, — согласилась она. — Но я сама бы никогда не решилась. И теперь я не совсем я.

— Ты намного лучше.

— Да? Но раньше Марианна либо помалкивала, либо только ехидничала, а теперь воюет со мной! Она с тобой заодно. Требует худеть, иначе одеваться. Вообще требует разных непристойностей. Чем больше ты нажимаешь, тем больше она прорывается в мое сознание.

Топоров звучно рассмеялся:

— Хорошая уловка! Я пекусь о твоем здоровье, психике, но увильнуть от упражнений не удастся. Марианна — за, тем лучше. Неважно, из каких соображений она жмет на тебя, лишь бы ты делала упражнения.

Алина поморщилась, чувствуя, как Марианна колотится в ее мозгу, стараясь прорваться в левый висок.

— Но вы ломаете меня с двух сторон! Виктор, ты не соизмеряешь силу. Ты думаешь, что и я все делаю с такой же легкостью? Я на пределе.

Топоров развел руками:

— Хомячок мой пушистый, что я могу? На-до. Да, я слышал, как ты разговаривала во сне. Даже показалось, что твой пассажир взял контроль над твоим телом, пока ты с ангелами беседовала. Впрочем, во сне мы все не такие, как наяву. Так что давай, трудись над собой. Увы, другого пути нет. Марш на тренажер!

Всю дорогу Топоров прикидывал, как лучше подступиться к вроде бы ясному делу, как принудить Волкова отдать ему личность Уркаганова без задержки, но, когда переступил порог кабинета председателя Совета Записи Волкова, вырвалось совсем другое:

— Ты преступник. Андрей! Уркаганов оставил десятки незавершенных работ, в которых сам черт ногу сломит. Если по-честному, мы с тобой математики экстра-класса, но разберемся ли без него? К тому же Уркаганов был генератором идей, щедро одаривал учеников, у него только поэтому и создалась своя школа. Преступно держать его в черном ящике лишний день, а он ждет там уже полгода!

Волков с комфортом расположился в мягком кресле, его глаза спокойно отдыхали на бурно жестикулирующем Топорове. Интересно, много ли сделал академик Топоров в теории тензорных изограв за последние полгода, пока добивается подсадки?

— Честно говоря, — ответил Волков медленно, — я бы предпочел оставить Уркаганова в этом, как ты говоришь, черном ящике. Да-да! Я постарше тебя, хоть и не так стар, как Уркаганов, понимаю… Он один из последних реликтов XX века. Талантище, самородок, но… не получил надлежащего образования. Интеллигент первого поколения.

— Ну и что? — вскинулся Топоров. — У меня отец и мать были рабочими.

Волков мягко улыбнулся, выставил перед собой пухлые руки:

— Нынешние рабочие образованнее интеллигентов XX века. Родители дали тебе духовную базу, хотя, на мой взгляд, — только не злись! — недостаточно широкую, а вот Уркаганов ее не получил вовсе. Но с его ураганной мощью ему все удавалось, все преграды рушились, как тут не уверовать в собственную непогрешимость? Он неуправляем, вот в чем беда.

— Я ему все объясню…

— Шутишь? Он не примет никаких объяснений.

— Все равно ему ничего другого не остается. Он получит право на вторую жизнь, я получаю на использование его знаний, опыта.