Томас Диш - Концлагерь

Что до бессилия… Чита, почему бы не предоставить слово тебе?

Глядите, краснеет! Как он меня ненавидит — и как бессилен эту свою ненависть выразить. Одинаково бессилен что в ненависти, что в любви. В конце концов, в самом-самом конце, каждый атом останется в гордом одиночестве — в холоде, недвижности, изоляции, не соприкасаясь ни с какими другими частицами, не передавая движения, капут.

И что тут такого страшного? По крайней мере, в этот день вселенная будет куда более упорядоченной. Все на свете гомогенизировано, эквидистантно, в состоянии абсолютного покоя. Похоже на смерть; мне нравится.

Да, вот, кстати, ценность, которую я в свой список включить забыл, смерть. Все-таки есть что-то, способное помочь разорвать постылый круг. Все-таки есть загробная жизнь, в которую нетрудно поверить.

Вот какую ценность я предлагаю тебе, Чита, и вам, Саккетти, — если кишка не тонка принять ее. Смерть! Не индивидуальная — и, скорее всего, незаметная, — но смерть вселенского масштаба. Ну, может, не тепловая смерть вселенной, жирно будет, но смерть, которая почти ощутимо ее приблизит.

Конец, Саккетти, всей сраной человеческой расы. Что скажете, мальчик мой, — верится?

Или мое предложение слишком внезапное? Вы еще не думали покупать полный комплект энциклопедий, так? Ладно, можете не торопиться, обдумайте все как следует Я вернусь через неделю, когда вы обсудите с супругой.

Давайте только в заключение еще кое-что скажу: любой, кто хоть как-то, хоть плохонько себя осознает, ни о чем так не мечтает, как вырваться из круга. Напрочь. Пользуясь более красноречивым выражением папаши Фрейда, мы хотим умереть.

Или, цитируя из вас: «О марионетка злосчастья, истреби. Истреби все, с нами вместе».

А главный-то восторг, что все совершенно реально. Реально — создать оружие вполне божественной мощи. Этот жалкий шарик можно разнести в мелкие дребезги, и не сложнее, чем помидор — петардой. Достаточно сделать оружие и вручить нашим драгоценным правителям. Уж они-то эстафету подхватят, можно не сомневаться Ну скажите, что поможете нам. Что хоть морально посодействуете?

Ну как воды в рот набрали. Нет, Саккетти, с вами неинтересно беседовать, совсем неинтересно. И что ты, Чита, в нем нашел, ума не приложу. Ладно, ты готов? Образовалась кое-какая работенка…

Они вышли, двое охранников за ними; но Скиллимэн не сумел удержаться, чтобы не вернуться, пустить напоследок еще одну парфянскую стрелу.

— Не отчаивайтесь, Луи. Расклад изначально был не в вашу пользу.

Сами понимаете, вселенная-то на моей стороне.

Щипанский отсутствовал, расстраивать было некого, так что я позволил себе отпарировать.

— Вот это-то мне таким вульгарным и кажется.

Он аж с лица спал — явно привык полагаться на мое молчание. В мгновение ока из Сатаны он стал всего лишь немолодым, лысоватым, болезненным администратором, и явно не самого высокого пошиба.

Нет, но как это все-таки удобно — жалеть наших врагов. А то пришлось бы куда сильнее напрягаться, чтобы ненавидеть.

Напрягаться… Даже сказать «Больно» — и то непосильное напряжение.

Самочувствие не улучшилось. Теперь вот упрекаю себя, что не пошел на конфронтацию. Господу молчание, конечно, всегда служило верой и правдой, но для меня это щит явно недостаточный.

Обидно.

Но что я мог ответить? Скиллимэн осмелился высказать то, чего все мы в глубине души боимся, что это так; в конце концов, даже Христос не сумел возразить Искусителю ничем сильнее «Изыди!».

Эх, Саккетти, кто о чем, а вшивый о бане. Подражание Христу.

Грустно мне, грустно.

Недомогание волнами захлестывает дамбу. Мешки с песком кончились. С крыши дома своего озираю я улицы, ждущие потопа.

(Спаси меня. Боже; ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел во глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня).

Опять лежу в изоляторе, разглядываю стакан воды. Постоянно принимаю болеутоляющее.

Никто меня не навещает.

Еще грустнее.

Читать не могу дольше часа подряд, потом шрифт учиняет над глазами грубое насилие Заходил Хааст (уж не потому ли, что я сетовал на одиночество?), и я спросил его, нельзя ли отрядить кого-нибудь, чтобы читал мне вслух. Он обещал, что подумает.

О Мильтон, тебе стоило дожить до этого часа. Или, еще лучше, трем твоим дочерям. Бедный Трудяга, мне даже его жалко: стихи он читать не умеет, языков не знает, а на длинных словах спотыкается. В конце концов я поручил ему Витгенштейна. Есть своя музыка в контрасте между растерянным, сбивчивым изложением и сивиллиными умствованиями.

Экземпляр мой позаимствован с полок Мордехая; на полях масса пометок все теми же каракулями. Половину комментариев я просто не понимаю.

Мне лучше или хуже? С трудом понимаю, по каким Признакам теперь об этом судить. Я опять встал на ноги, хотя все время глотаю таблетки. Трудяга под моим руководством монтирует Музей Фактов, по моему проекту.

Оборудование для магнум опуса, остававшееся все в той же аудитории, Хааст приказал перенести в другое помещение — но настоял, чтобы обращались с превеликой осторожностью. Мы — рабы предрассудков, даже отмерших.

Дополнение:

Преподобный Огастес Джеке вынужден был отложить намеченный визит в Белый Дом из-за некоего серьезного недомогания.

Недавнее пополнение коллекции:

Ли Харвуд, поэт, известный в США и Великобритании, опубликовал ряд сочинений на языке собственного изобретения. Лингвисгы, изучавшие эти «неологизмы», подтвердили заявление Харвуда, что в основе своей язык его не является производным ни от одного другого языка, устного или письменного. Харвуд предпринимает попытки основать на окраине Тусона, штат Аризона, утопическое сообщество, где можно было бы говорить на его языке и «развивать на этой основе новую культуру» Триста добровольцев из двенадцати штатов уже вызвались принять участие в проекте.

Разослал приглашения. Открытие музея назначено на завтра, в одиннадцать утра. Можно было б обойтись без приглашений — Хааст и так обещал, что будут все.

Музей открылся и закрылся. Доказательств было более чем достаточно — и цель моя достигнута.

Первым собрал воедино все разрозненные факторы Скиллимэн. Перед фотографиями Вейзи — которые убийцы любезно предоставили в распоряжение прессы — он закашлялся и долго не мог продышаться.

— Саккетти, как давно вы об этом знали? — сердито развернулся он ко мне, переведя наконец дыхание.